Кто-то покосился, кто-то даже отпрянул, но толпа не рассыпалась, она, горячо обсуждая только что законченный матч, продолжала свое движение к реке. Как раз то, что и требовалось. На берегу Глеб так же резко свернул направо и пошел быстро-быстро вброд к тому берегу. Вода сильно била выше колен, кроссовки скользили по камням, но надо было спешить. И еще нехорошо было то, что ребята остановились, глядя ему в спину. Он прошел уже середину, когда провалился в ямку между двумя валунами. Ногу повело и зажало. Он присел прямо в воду. На берегу хором засмеялись и пошли дальше. Наконец удалось освободиться. Прихрамывая, вприпрыжку выбрался на крутой, поросший тощими липками берег. Теперь скорость решала все: "те" явно не решатся гнаться за ним через лагерь, им нужно хоть немного, но обойти вокруг. Скорее всего, они сделают это снизу, справа за кухней, так им будет ближе. А он, значит, должен брать левее вверх по течению и в горку, в горку! Подвывихнутая стопа ныла, но пока терпимо. Хуже всего, что уплыла камуфлированная рубашка, а в белой майке по лесу не побегаешь - мишень. Еще хорошо, что на Алтае практически нет комаров. Но все равно голышом, да еще после купания в шестиградусной воде, было несколько неуютно.
Липки, росшие понизу, сменились привычными сосенками. Глеб почти бежал, сильно согнувшись и не распрямляя ног. В горку, в горку! Ага, вот только зайцы ему дорогу еще не перебегали! Тоже тварь нечистая - как кошка. Не зря их так Александр Сергеевич побаивался. Но серый не пересек его дорожки, он длинными сильными прыжками рванул в противоположную сторону. Счастливого пути, косоглазый! Тоже, между прочим... Скоро стало жарковато, ладони слиплись от пота, и мокрая майка теперь очень к месту легла на разгоряченную голову... Еще рывок, еще - и вот он на вершине. Глеб оглянулся: внизу тяжелой серебряной цепочкой посреди темной, изумрудной зелени кривилась неслышимая отсюда река. Каре палаточного лагеря с сильно поредевшим населением, над ним противоположная трехглавая горка, за которой виднелась другие, побольше - с тропинкой к лесничеству. Там-то его и будут теперь караулить. Если сейчас не поймают. А что впереди? Впереди, чуть слева, его ждала Y-образная долина, расщепленная мощной отвесной скалой, оголенной серо-розовой башней, торчащей над густо заросшей тайгой развилкой. Спускаться и двигаться следовало как раз в направлении ее дальнего отростка. В противную от кордона сторону.
Нога ныла все сильнее и сильнее. Пришлось откровенно хромать. Хорошо, что еловый здесь лес был достаточно густ и теперь можно было смело надеть просохшую белую майку, не боясь стать мишенью. Дыхание выровнялось. Вообще-то под горку шагалось приятно. И самое главное, отчего-то верилось, что на сегодня плохое себя уже исчерпало. "Позади крутой поворот. Позади обманчивый лед". Вот за это он и не любил русскоязычную эстраду... Впереди теперь мог караулить только голод. И какой-нибудь дикий кабан-секач. Эге, по этому поводу надо бы пошуметь посильней, потрещать валежником, попыхтеть, даже эту вот муру напевать, чтобы только не столкнуться со зверем нос к носу. Да, самое страшное - неожиданно напугать какого-либо тупого травоядного на слишком близком расстоянии. Вот тогда-то лось или кабан могут оказаться пострашнее медведя. Хотя все сравнения хромают... Как теперь сам Глеб... Или шалыга у Анюшкина.
Под остро нависающей метров на двадцать, с обвалившимися огромными серо-розоватыми пластинами базальта скалой был-таки крохотный ручеек. И вытекал он как раз из того лога или ущелья, куда Глеб наметил свой путь. Замечательно, от жажды он теперь по крайней мере три дня не умрет. Он теперь умрет только от голода и холода. Но это пока не важно.
Глеб обходил мегатонную скалу, и от ее мощи застывшего навеки магмового истока исполнялся осознанием своего собственного размера. Муравьиного. Сколько десятков или даже сотен тысячелетий назад здесь что-то треснуло в коре, что-то разошлось? Он постоял, приложив ладошки к отвалившемуся самому крупному, метров пять высотой, выветренному временем камню. Изнутри не шло ощущения покоя, нет, скала была тайно, глубоко-глубоко напряжена. Через все свои тысячелетия связанная остыванием магма продолжала беречь все струи, все токи своих бродячих космических сил и нерастраченных желаний. Застывший камень. А сколько всего еще кипит под твоими ногами, человече? Ты, как водомерка, скользишь в своей бездумной легкости по поверхности океана, даже не подозревая о той бездне, что живет - живет! - под тобой. Небо и море. Бездна моря и бездна неба. И - махонький такой жучок на их границе...
Впереди за крупной острой осыпью, в густой тени ущелья тихонько журчала заветная тоненькая струйка. Тень была густая, почти пещерная. Прощаясь, он оглянулся на уходящее за горную стену полдневное солнце... и обомлел: точно-точно по линии разделения света и темноты, между двумя валунами, стояла неожиданно, не по летнему времени уже красная осинка. Нет, не просто красная - ало пылающая в пронизывающем ее насквозь ослепительном солнечном сиянии. От темно-пурпурного огня нижних веток - к золото-оранжевой плазме верхушки. Маленькие, нежные, как сердечки, ее листики звонко щебетали безо всякого ветра...
Эти два щербатых валуна - один еще освещенно пепельно-розовый, другой уже сумрачно ультрамариновый - и строго, строго по границе возносящийся, трепетный пламень осинки. В дрожащей в полном безветрии листве - играющее, нет, танцующее солнце. Огромное, ярое, ослепляющее солнце... Танцующее солнце... Горящий куст... Крохотный человечек... "Эта земля святая..." И Глеб повиновался: он снял с себя всю одежду и широко расширенными зрачками вспыхнул и сгорел в этом пламени...
Глава одиннадцатая
Узкое, с почти отвесными стенами ущелье круто поднималось протянувшейся вдоль ручейка неплохо нахоженной тропинкой. Тень постепенно ослабевала, блекла. Глеб удивился необыкновенному в этом месте, какому-то чайному аромату трав. И в самом деле, вокруг, несмотря на конец лета, все цвело. Скорее всего, здесь было уже достаточно высоко от неведомого уровня неведомого моря, и от этой высоты у растений происходило легкое головокружение, и они цвели, опылялись, увядали и тут же плодоносили - не только одновременно, но и попросту рядом. Это было замечательно: из-под старых листьев выглядывала пара клейких, старых уже масленков, окруженных множеством удивительно розовых, на розовых же ножках ландышей. Дух дикой розы, клевера, реликтового папоротника и грибов густо свивался с духом хвои развесистых, темных елей и лаванды. За поворотом из-за гребня выглянуло солнышко. И все окончательно раскрасилось сказочно и театрально: темно-красные, в белых крапинах мухоморы, плоский мраморный валун в рунических предсказаниях трещинок и бесшумно взлетевший с него огромный, отливающий по черному синевой ворон были последними предупреждениями о поджидающей путника избушке на курьих ножках.
Ножек, конечно же, днем было не видно. Они, поджавшись, прятались под фундаментом из дикого камня, ожидая полуночи, когда можно будет распрямиться, размять колени, потоптаться, повертевшись через левое плечо. А пока эта крохотная колдовская избушка, бурая от мхов и белесая от лишайников, с крутой, тоже позелененной временем, горбылевой крышей и малюсеньким слепым окошком косовато сидела над самым ручейком, прорывшим здесь глубокую трещинку прямо в скальном монолите. А над ней зависла старая, усыпанная мелкими шишечками лиственница, когда-то давно разбитая молнией надвое.