Нам не
удалось разыскать никого, кто видел бы водителя: ни на месте наезда, ни там, где машину бросили. Выяснилось, что автомобиль был угнан. Владелец
оставил его на Сорок восьмой улице между девятью и десятью вечера. Вернулся за ним в одиннадцать и не обнаружил на месте.
Пэрли замолчал, увидев, что в парикмахерскую входит новый клиент. Тот с помощью Фиклера прорвался мимо охраны, сдал пальто и шляпу в гардероб и
сел в кресло Джимми. Пэрли вновь вспомнил обо мне.
– Машину обнаружила патрульная бригада. У нее был помят передок, виднелись следы крови и все такое. Двенадцатый округ направил туда Джека
Воллена. Он ее осматривал первым. Позднее, разумеется, появилась целая толпа, включая работников лаборатории, потом машину убрали. Все решили,
что Воллен поехал домой и завалился спать, тем более что было уже восемь утра, когда закончилось его дежурство. Но он этого не сделал. Воллен
позвонил жене: напал, мол, на горячий след, который непременно выведет его на виновного в наезде, и он сам все распутает, чтобы добиться
повышения по службе. Потом позвонил домой владельцу машины и спросил его, не связан ли он каким то образом с парикмахерской Голденрода, бывал ли
когда нибудь в ней, знаком ли с кем нибудь из ее работников. Владелец машины даже не слышал о такой. Конечно, все это мы выяснили уже после,
когда в 10.15 нас вызвали сюда, и мы увидели Воллена с ножницами в спине.
Я нахмурился.
– Но что привело его в эту парикмахерскую?
– Мы бы тоже хотели это знать. Очевидно, он обнаружил что то в машине. Проклятый дурак решил отличиться, держал все в тайне, явился сюда… и его
убили.
– Неужели он тут ничего не показывал? Хотя бы упоминал про что нибудь?
– Вроде нет. Говорят, при нем была одна лишь газета. Она у нас. Это сегодняшняя «Ньюс», утренний выпуск, вышла вчера ночью. В ней мы не нашли
ничего примечательного. В карманах у Воллена тоже ничего не было… Одним словом – никаких следов.
Я фыркнул.
– И правда, глупец… Даже если бы он выяснил, как все случилось, никакое повышение ему не светило. Скорее всего, его направили бы в транспортную
полицию.
– Таких у нас, к сожалению, немало. Переоценивают свои силы и возможности. Я не хочу называть имена, но работники на местах оставляют желать…
Зазвонил телефон. Фиклер, склонившись над кассовой книгой, посмотрел на Пэрли, тот сделал шаг и снял трубку. Поскольку вызывали, видимо, его
самого, я отошел в сторону.
Меня окликнули:
– Здравствуйте, мистер Гудвин!
Это был Джимми, мастер Ниро Вулфа. Он колдовал ножницами над ухом своего клиента. Самый молодой из мастеров, самый красивый, с ровно очерченными
губами, белозубой улыбкой и веселыми темными глазами. Я всегда удивлялся: почему он не работает у Фраминелли?
– Привет, Джимми!
– Мистер Вулф должен сюда прийти, – требовательно заявил он.
При существующем положении вещей я посчитал это довольно нетактичным и даже намеревался ему об этом сообщить, но тут меня позвал Эд.
Оказывается, последний клиент пришел к нему по записи.
– Можете еще подождать, мистер Гудвин? Ну и хорошо!
Я подошел к вешалке, разделся до рубашки и направился к одному из стульев возле перегородки, рядом со столиком с журналами.
Я подумал, что мне следовало бы взять в руки журнал, но я уже читал тот, что лежал наверху, а под ним виднелся «Таймс» двухнедельной давности.
Поэтому я откинулся на спинку и медленно повел глазами справа налево и обратно. Хотя я ходил в эту парикмахерскую вот уже шесть лет, я
практически не знал этих людей, а ведь мастера стрижки и бритья славятся своей разговорчивостью.
Мне было известно, что однажды здесь на Фиклера
в буквальном смысле слова напала его бывшая жена, что у Филиппа во второй мировой войне погибло двое сыновей, что Тома один раз уличили в
воровстве лосьона и других мелочей, что Эд играет на бегах и вечно сидит в долгах, что за Джимми нужно следить в оба, потому что он таскает из
парикмахерской свежие журналы, и что Жанет, работавшая тут всего год, по всей вероятности, имеет побочную статью доходов – приторговывает
наркотиками.
Помимо этого я ничего не знал о работавших здесь людях.
Неожиданно передо мной возникла Жанет. Она вышла из за перегородки, и не одна. Ее сопровождал широкоплечий седой тип с серыми глазами, у
которого изо рта торчала незажженная сигара. Он окинул взглядом всю парикмахерскую и, поскольку начал с дальнего конца, то закончил мною. И
вытаращил глаза.
– Вы! Каким образом?
Я тоже на секунду удивился, увидев самого инспектора Кремера, главу манхэттенского отдела особо тяжких преступлений, здесь, в парикмахерской. Но
даже инспектору нравится, когда о нем хорошо отзываются рядовые работники, а на этот раз дело шло об убийстве не простого гражданина, а одного
из сотрудников. Все полицейские силы оценят, если он собственными руками поймает убийцу.
Кроме того, должен признать, Кремер хороший полицейский.
– Жду, когда меня побреют, – ответил я. – Я здесь постоянный клиент. Спросите у Пэрли.
Подошел Пэрли и подтвердил мои слова, но инспектор предпочел лично осведомиться у Эда. Потом он отвел в сторону Пэрли, они о чем то потолковали,
после чего Кремер вызвал Филиппа и повел его за перегородку.
Жанет села рядом со мной. В профиль она выглядела даже лучше с ее милым подбородком, прямым носиком и длинными ресницами. Я чувствовал себя в
долгу перед ней за то удовольствие, которое она доставляла мне своим видом. Сидя в кресле у Эда, я частенько любовался, как она склоняется над
руками клиентки.
– А я то думал, куда вы пропали, – заметил я.
Она повернулась ко мне. Морщин у нее еще не было, но и девочкой ее нельзя было назвать. А в этот день особенно. Я подумал, что впервые вижу, как
у нее напряжены буквально все мышцы.
– Вы что то сказали?
– Ничего существенного. Мое имя Гудвин. Арчи Гудвин. Зовите меня просто Арчи.
– Знаю, вы детектив. Скажите, как мне не допустить появления моих фотографий в газетах?
– Никак, если их уже сделали. Вас фотографировали?
– По моему, да. Господи, лучше бы мне умереть!
– Что вы, как можно?!
Я сказал это негромко, но с чувством.
– А чего радоваться?.. Мне жизнь не мила. Мои родные в Мичигане воображают, что я актриса или манекенщица. Я писала об этом туманно. А тут… О,
господи!
Подбородок у нее задрожал, но она сумела взять себя в руки.
– Работа есть работа, – философски заметил я. – Мои родители хотели, чтобы я стал ректором колледжа, я же мечтал стать знаменитым футболистом.
Посмотрите на меня!.. Во всяком случае, если вашу фотографию опубликуют и вы будете узнаваемы, никто заранее не скажет, к чему это приведет.
– Мое призвание – театр!
Естественно, упоминание о пристрастии к актерской игре показалось мне подозрительным.
– Не думайте о неприятном, – посоветовал я ей, – переключитесь на что нибудь другое. Подумайте об убитом. Хотя нет, он не годится… Подумайте о
его жене. Что она сейчас переживает? Или же об инспекторе Кремере, о той задаче, которую ему предстоит разрешить. О чем он вас только что
спрашивал?
Жанет не слышала меня. Зубы у нее стучали; она едва слышно пробормотала:
– Как бы я хотела иметь побольше мужества!
– Зачем? Что бы вы тогда сделали?
– Я бы рассказала обо всем…
– О чем?
– Да о том, что случилось.