Вдруг в глаза ему ударил зеленый свет; ослепленный, он наткнулся на какой-то столик и растерянно, умоляюще посмотрел на Бенколина. Детектив сделал мне знак, мы встали, и маленький человечек поспешил за нами по направлению к задней комнате. Я бросил взгляд на горбоносого. Он прижал к груди голову одной из девиц и рассеянно перебирал ее волосы, одновременно провожая нас немигающим взглядом… Совсем рядом с эстрадой, где рев музыки был совсем уж оглушительным, Бенколин распахнул неприметную дверцу.
Мы оказались в побеленном коридорчике, под потолком тускло светила электрическая лампочка. Маленький человечек стоял перед нами, склонив голову набок, согнувшись и нервно мигая. Его красноватые глаза имели необычное свойство то округляться, то снова сужаться, как будто следуя биению пульса. Неопрятные усы и огромные седые бакенбарды были слишком велики для его костлявого лица, скулы блестели, а лысина казалась присыпанной пылью. Над ушами торчали два пучка седых волос. Порыжевший пиджак черного цвета висел на нем, как на вешалке, и видно было, что он нервничает.
— Я не знаю, чего хочет мсье, — заговорил он визгливо. — Но я пришел. Я закрыл свой музей.
— Джефф, — обратился ко мне Бенколин, — это господин Августин. Он хозяин старейшего в Париже музея восковых фигур.
— Музея Августина, — пояснил маленький человечек. Он наклонил голову и, сам того не замечая, застыл, словно перед фотокамерой. — Все фигуры я делаю сам. Вы ведь слышали о Музее Августина?
Он выжидающе смотрел на меня, и я кивнул, хотя на самом деле впервые слышал о его музее. Музей мадам Тюссо — единственное из подобных заведений, которое я знал.
— Посетителей стало меньше, чем в прежние времена, — вздохнул Августин, покачав головой. — Это потому, что я не перебираюсь в модные районы, не завожу электрической рекламы, не торгую спиртным. Эх! — Он яростно мял свою шляпу. — Чего они хотят? Это же не луна-парк. Это музей. Это искусство! Я работаю, как работал мой отец, ради искусства. Великие люди весьма ценили моего отца…
Он обращался ко мне полувызывающе, полупросительно, горячо жестикулируя и теребя свою шляпу. Бенколин прервал его, двинувшись дальше по коридору, и распахнул одну из дверей.
При виде нас из-за стола, стоявшего посредине убогой комнаты, окна которой были занавешены потрепанными краевыми портьерами и которая, без сомнения, служила местом мимолетных любовных свиданий, вскочил молодой человек. Подобные места отличаются тошнотворным ароматом пошленьких страстей и дешевой парфюмерии и вызывают в воображении нескончаемую вереницу свиданий под лампой с пыльным розовым абажуром. Молодой человек, выкуривший здесь столько сигарет, что впору было задохнуться, совершенно выпадал из этого антуража. Он был загорелым и по-военному подтянутым; казалось, его короткие черные волосы и темные глаза повидали немало далеких стран. Даже его аккуратно подстриженные усики отличались краткостью военной команды. Чувствовалось, что все время, которое ему пришлось провести в ожидании, он нервничал и не находил себе места; теперь же, когда ожидание наконец кончилось, в его прищуренных глазах появилась уверенность.
— Приношу вам свои извинения, — начал Бенколин, — за то, что пришлось прибегнуть к подобному месту встречи. Но зато здесь нам не помешают. Позвольте представить: капитан Шомон, господин Марль, мой коллега, и господин Августин.
Молодой человек поклонился без тени улыбки. Очевидно, он не привык к гражданской одежде, и руки его то и дело непроизвольно ощупывали пиджак. Разглядывая Августина, он кивнул, не меняя мрачного выражения на лице.
— Хорошо, — сказал он. — Значит, это тот самый человек?
— Я вас не понимаю! — возмутился Августин. Усы его воинственно ощетинились, он выпрямился.
— Вы ведете себя, сударь, так, словно я обвиняюсь в каком-то преступлении. Я требую объяснений!
— Присядьте, господа, — пригласил Бенколин. Мы с Августином подвинули стулья к столу, над которым горела лампа под розовым абажуром, а капитан Шомон остался стоять, то и дело притрагиваясь к левой поле пиджака, будто ища там саблю.
— Итак, — продолжал Бенколин, — я задам вам несколько вопросов. Вы не возражаете, господин Августин?
— Разумеется, нет, — с достоинством ответил тот.
— Насколько я понимаю, вы уже довольно давно являетесь владельцем музея восковых фигур?
— Сорок два года. И сегодня впервые, — Августин перевел воспаленные глаза на Шомона, и голос его задрожал, — впервые полиция соблаговолила…
— И число посетителей вашего музея невелико?
— Я объяснил вам почему. Но мне нет до этого дела. Я работаю только ради искусства.
— Сколько у вас служащих?
— Служащих?… — Августин не ожидал такого вопроса и снова замигал. — Ну, только моя дочка. Она продает билеты. Я их проверяю. Все работу делаю сам.
Бенколин слушал его благодушно, даже доброжелательно, зато Шомон так и сверлил глазами, и мне почудилось, что во взгляде этих немало повидавших глаз сквозила неприкрытая ненависть. Шомон сел.
— Вы разве не собираетесь спросить его?… — обратился он к Бенколину, с силой сцепив пальцы.
— Конечно, — кивнул Бенколин и вынул из кармана фотографию. — Господин Августин, вы видели когда-нибудь эту юную даму?
Перегнувшись через стол, я увидел кокетливо смотрящее с фотографии удивительно красивое, но лишенное пикантности лицо: девушка лет девятнадцати или двадцати, с живыми темными глазами и безвольным подбородком. В уголке стоял штамп самого модного в Париже фотографа. Безусловно, это была девушка из хорошего общества. Шомон смотрел на матовые серо-черные краски фотографии так, будто они резали ему глаза. Когда Августин закончил изучение карточки, Шомон протянул руку и перевернул фото изображением книзу. В желтом круге света лицо его, изможденное, будто отполированное самумом, было бесстрастно, но в глубине глаз полыхал затаившийся пожар.
— Вы, пожалуйста, вспомните хорошенько, — сказал он. — Она была моей невестой.
— Не знаю, — пожал плечами Августин и зажмурил глаза. — Я… нельзя от меня требовать…
— Вы ее видели? — повторил Бенколин.
— Мсье, что это значит? — возмутился Августин. — Вы все смотрите на меня так, будто я… Что вам угодно? Вы спрашиваете меня об этой карточке? Лицо мне знакомо. Я где-то видел эту девушку, и я никогда никого не забываю. Я всегда изучаю людей, которые приходят ко мне в музей, чтобы схватить… — он вытянул тщедушные ладошки, — чтобы схватить какое-нибудь выражение, оттенок для моих восковых фигур. Понимаете? — Он остановился в нерешительности. Всматриваясь с самым серьезным видом в каждого из нас, он машинально шевелил пальцами, словно разминая воск. — Но я ничего не знаю! Зачем вы вызвали меня сюда? Что я сделал? Я никому не причиняю вреда. Единственное, чего я хочу, — это чтобы меня оставили в покое…
— Девушка на этой фотографии, — пояснил Бенколин, — это мадемуазель Одетта Дюшен. Дочь покойного министра. И теперь она мертва. Последний раз ее видели живой, когда она заходила в Музей Августина, и оттуда она не вышла.
После продолжительного молчания, во время которого старик проводил трясущейся рукой по лицу, сильно нажимая на глаза, Августин жалобно залепетал:
— Господа, я всю свою жизнь был порядочным человеком… Я просто не понимаю, куда вы клоните…
— Она была убита, — продолжал Бенколин. — Ее тело выловили из Сены сегодня днем.
Шомон, глядя на старика через всю комнату остановившимся взглядом, прибавил:
— Вся в синяках. Избитая. И… она умерла от ножевых ран.