Августин глядел на Шомона и Бенколина так, будто они медленно прижимали его штыками к каменной стенке.
— Вы же не думаете, — пробормотал он наконец, — что я…
— Если бы я так думал, — сказал Шомон, внезапно улыбнувшись, — я бы вас придушил на месте. Мы хотим, чтобы вы помогли нам… Насколько я знаю, это уже не первый такой случай; господин Бенколин говорит, что полгода тому назад еще одна девушка зашла в Музей Августина и…
— Я об этом ничего не знал!
— Разумеется, — кивнул Бенколин. — Ваш музей — только одно из мест, которые, как нам известно, она посетила. Мы полагали, что вы, сударь, вне подозрений. Кроме того, ту девушку так и не нашли; не исключено, что она исчезла по собственной воле. Таких случаев сколько угодно.
Невзирая на испуг, Августин заставил себя спокойно встретить пристальный взгляд детектива.
— Почему, — спросил он, — мсье так уверен, что мадемуазель… м-м-м… Дюшен вошла в мой музей и потом из него не вышла?
— Я вам отвечу, — вмешался Шомон. — Я был обручен с мадемуазель Дюшен. Сейчас я в отпуске и нахожусь дома. Мы обручились год назад, и с тех пор я ее не видел. За это время она сильно переменилась… но это к делу не относится. Вчера мадемуазель Дюшен и ее подруга, мадемуазель Мартель, должны были встретиться со мной в пять часов в Павильоне Дофин. Но Одетта повела себя… как-то странно. В четыре часа позвонила мне, сказала, что встречу придется отменить, но никак этого не объяснила. Я позвонил мадемуазель Мартель и выяснил, что и ей сказали то же самое. Я почувствовал, что тут что-то не так, и тут же поехал к мадемуазель Дюшен домой. Когда я приехал, она как раз отъезжала от дома в такси. Я поймал другое и последовал за ней. — Шомон напрягся, на скулах его заиграли желваки. — Не вижу причин оправдывать свои действия. У жениха есть кое-какие права… Особенно я забеспокоился, когда понял, в какой район она направляется: молодой девушке в этих трущобах совсем не место. Одетта отпустила такси перед Музеем Августина. Меня это озадачило: она никогда не говорила, что интересуется восковыми фигурами. Меня так и тянуло войти вслед за ней… но у меня есть своя гордость.
Перед нами стоял человек, никогда не дававший волю чувствам; человек, воспитанный в суровых и благородных канонах, которые Франция веками вырабатывала для своих офицеров. Шомон обвел нас всех взглядом, который не нуждался в комментариях.
— Я прочитал на вывеске, что музей закрывается в пять. Оставалось всего полчаса, и я стал ждать. Когда музей закрылся и она не вышла, я предположил, что она воспользовалась другим выходом. Кроме того, я был рассержен, что пришлось столько времени проторчать без толку на улице. — Подавшись вперед, он задумчиво и требовательно поднял на Августина глаза. — Сегодня, узнав, что она не приходила домой, я отправился в музей, чтобы выяснить, в чем дело, и мне сказали, что в музее нет другого выхода. Как это понять?
Августин вскочил, отбросив стул.
— Но он есть! — воскликнул он. — Там есть еще один выход!
— Не для публики, полагаю, — заметил Бенколин.
— Нет… нет, конечно же, нет! Он выходит в переулок за музеем… Дверь в задней стене, за фигурами, куда я хожу включать освещение. Это служебный ход. Но мсье сказал…
— И он постоянно заперт, — продолжал Бенколин как бы в раздумье.
Старик всплеснул руками:
— Ну и чего вы от меня хотите? Скажите же что-нибудь! Вы что, собираетесь арестовать меня за убийство?
— Нет, — покачал головой Бенколин. — Мы хотим взглянуть на ваш музей, это раз. И еще хотелось бы все же узнать, приходилось ли вам видеть эту девушку.
Августин, пошатываясь, оперся обеими руками о стол и наклонился почти к лицу Бенколина. Глаза у него то расширялись, то сужались, создавая какое-то странное, жутковатое впечатление.
— В таком случае, — сказал он, — я вам отвечу: да. Да! Потому что в музее что-то происходит, и я не могу понять что. Я спрашивал себя, уж не схожу ли я с ума… — Он поник головой.
— Присядьте, — предложил Бенколин. — Присядьте и расскажите нам все.
Шомон перегнулся через стол и мягко подтолкнул старика к стулу. Августин сел и принялся покачиваться на стуле, постукивая пальцами по нижней губе.
— Не знаю, сможете ли вы понять, что я имею в виду, — заговорил он, недолго помолчав. Теперь голос его стал четче и бодрее: чувствовалось, что он давно ждал возможности излить душу. — Цель, иллюзия, дух музея восковых фигур — это атмосфера смерти. Она безмолвна и неподвижна. От дневного света она, как сон, отгорожена каменными гротами, в ней слышно лишь эхо, она пропитана сумрачным зеленым светом, как будто в глубинах бездонного моря. Вы понимаете меня? Там все мертво, все застыло в жутких или величественных позах. В моих пещерах — подлинные сцены прошлого. Марат, заколотый в своей ванне. Людовик Шестнадцатый, кладущий голову на гильотину. Бледный как мел Бонапарт — он умирает в постели в маленькой коричневой комнатке на Святой Елене, за окном завывает шторм, в кресле дремлет слуга… — Казалось, маленький человечек говорил сам с собой, но при этом он цепко держал Бенколина за рукав. — И понимаете ли, это безмолвие, это недвижное скопище героев далекого прошлого — это мой мир. Я думаю, что мой музей напоминает кладбище, потому что состоит из фигур, навсегда застывших в позах, в каких находились в момент смерти. Но это единственная фантазия, которую я себе позволяю. Я не воображаю, будто они живы. Сколько раз по ночам проходил я меж своих фигур, перешагивал через ограждение, стоял совсем близко от них! Я наблюдал за мертвым лицом Бонапарта, представляя себе, будто и в самом деле присутствую при его агонии, и мне казалось, что я вижу трепет свечи, слышу шум ветра и бульканье у него в горле…
— Что за дьявольская чушь! — взорвался Шомон.
— Нет… Дайте договорить! — умоляющим тоном проговорил Августин, и голос его был далеким, как будто потусторонним. — Господа, после таких фантазий я чувствовал себя опустошенным, я дрожал и обливался слезами… Но, понимаете, я никогда не верил, что мои фигуры в самом деле живые. Если бы одна из них шевельнулась, — голос его пронзительно зазвенел, — если бы одна из них когда-нибудь шевельнулась у меня на глазах, я бы, наверное, сошел с ума.
Вот чего он боялся. Шомон снова сделал нетерпеливый жест, но Бенколин остановил его. Ухватившись рукой за подбородок, детектив с возрастающим интересом наблюдал из-под набухших век за Августином.
— Вы никогда не усмехались, глядя на посетителей музеев восковых фигур? — заторопился старик. — Иные заговаривают с восковыми фигурами, принимая их за живых людей… — Он взглянул на Бенколина, который согласно кивнул. — А другие, наоборот, принимают стоящих неподвижно таких же посетителей, как они, за экспонаты и вздрагивают, стоит тем пошевелиться… Ну так вот, в моей Галерее ужасов есть фигура мадам Люшар, — вы ведь слышали об этой убийце?
— Я сам отправил ее на гильотину, — коротко отозвался Бенколин.
— Ага! Вы понимаете, мсье, — взволнованно продолжал Августин, — некоторые из фигур — мои старые друзья. Я с ними разговариваю. Я их люблю. Но эта мадам Люшар… Я ничего не мог поделать, даже когда лепил ее. Я видел, как зло под моими пальцами обретает форму в воске. Это был шедевр, но он пугал меня. — Его передернуло.