Лучше мне пойти домой... И жена как раз приболела...
В довершение всех несчастий Лоньона, ему попалась на редкость сварливая жена, которая через день изображала из себя больную, так что по вечерам инспектору приходилось еще и заниматься домашним хозяйством.
- Уходим вместе, старина... Вот только шляпу свою заберу...
Мегрэ чувствовал себя смущенным и готовым бормотать извинения. Он злился на себя за то, что обидел этого бедолагу, преисполненного лучших побуждений. Кто-то поднимался по лестнице им навстречу. Это возвращалась Ева. Бросив на них холодный взгляд, она, конечно, заметила и полисы у них в руках. Сухо кивнула и пошла дальше.
- Идем, Лоньон. Думаю, здесь мы больше пока ничего не узнаем. Скажите, мадемуазель, когда состоятся похороны?
- Послезавтра... Тело привезут сегодня во второй половине дня...
- Благодарю вас...
Занятная девушка. А ведь в нервном напряжении пребывала именно она, и это ее следовало бы уложить в постель с хорошей дозой снотворного.
- Послушайте, Лоньон, старина...
Мужчины спускались по лестнице гуськом, и Лоньон все вздыхал и качал головой:
- Я ведь понял... С первой минуты понял...
- Что вы поняли?
- Что это дело не для меня... Я составлю для вас свой последний рапорт...
- Да нет же, старина...
Они уже шли мимо каморки консьержки.
- Погодите минутку. Я только задам один вопрос этой славной женщине. Скажите, мадам, госпожа Голдфингер часто выходит из дому?
- Утром ходит за покупками... После обеда иногда ходит в универмаг... Но не сказать, чтобы часто...
- А гости к ней ходят?
- Да можно сказать, никогда... Такие спокойные люди...
- А живут они в этом доме давно?
- Шесть лет... Если бы все жильцы были такие же...
Лоньон стоял, мрачно насупившись и низко опустив голову. Он демонстративно не принимал никакого участия в разговоре, который его больше не касался. Еще бы! Сам шеф с набережной Орфевр перебежал ему дорогу!
- А она всегда была такой домоседкой?
- Да как сказать... Вот зимой одно время... Она чуть не каждый день после обеда куда-то уходила... Говорила, что ходит к подруге, которая ждала ребенка, чтоб та не скучала...
- А вы эту подругу видели?
- Нет. Они потом, наверное, поссорились...
- Большое вам спасибо. А было это перед тем, как сюда переехала Ева, верно?
- Да, примерно в это самое время мадам Голдфингер и перестала часто уходить из дому.
- А вас это не удивляло?
Наверное, консьержка что-то припомнила. На какой-то миг взгляд ее застыл, но почти тотчас же она отрицательно покачала головой:
- Да нет... Ничего же не случилось...
- Спасибо вам!
На улице по-прежнему дежурили два инспектора, делавшие вид, что не знакомы друг с другом.
- Инспектор, пойдемте-ка в "Маньер"... Я только позвоню и буду целиком в вашем распоряжении.
- Как скажете... - вздохнул Лоньон, мрачнея еще больше.
- Алло, Люка?! Ну как там наш Коммодор?
- Доходит потихоньку.
..
- Все такой же неприступный?
- Он уже начинает страдать жаждой, да так, что слюнки текут... Думаю, он дорого дал бы за кружку пива или коктейль...
- Получит, когда расколется. Ну, пока...
Он вернулся к Лоньону и обнаружил, что тот, пристроившись за мраморным столиком кафе, уже составляет на фирменном бланке "Маньер" прошение об отставке, выводя буквы красивым и четким почерком старшего сержанта.
Глава 3
СЛИШКОМ СПОКОЙНАЯ ЖИЛИЧКА И ГОСПОДИН, РОДИВШИЙСЯ ОТНЮДЬ НЕ ВЧЕРА
Допрос Коммодора продолжался восемнадцать часов, прерываемый телефонными звонками в Скотленд-Ярд, в Амстердам, Базель и даже в Вену. Кабинет Мегрэ, заставленный пустыми стаканами и тарелками из-под сандвичей, с полом, усыпанным пеплом от трубочного табака, с разбросанными повсюду бумагами, напоминал теперь солдатскую караулку. На рубашке комиссара, хоть он и скинул пиджак с самого начала, расползались под мышками широкие полукружья пота.
Поначалу он обращался со своим именитым клиентом по-джентльменски. К концу он уже тыкал ему, как обыкновенному карманнику или своему подчиненному:
- Слушай, старик... Между нами, ты ведь хорошо знаешь...
Его совершенно не интересовало то, чем он сейчас занимался. И может быть, именно поэтому ему таки удалось дожать мошенника, отличавшегося завидным упрямством. Тот просто ничего не понимал, глядя, как комиссар с увлечением отвечает на телефонные звонки или звонит сам, обсуждая дела, которые не имели к нему никакого отношения.
И все это время делом, к которому рвалось сердце Мегрэ, занимался Лоньон.
- Понимаете, старина, - сказал он ему еще в "Маньере", - чтобы распутать эту историю, необходим человек, живущий здесь же, в этом квартале, то есть такой человек, как вы... Вы лучше кого бы то ни было знаете и местных жителей, и местные особенности... Если я и позволил себе...
Это был бальзам. Целебная мазь. Много-много целебной мази, призванной исцелить раны, нанесенные самолюбию инспектора Недотепы.
- Голдфингера убили, верно?
- Раз вы говорите...
- И вы тоже так думаете... Это одно из самых изящных преступлений за все время моей работы. Полиция в роли свидетеля самоубийства! Ловко задумано! Я ведь сразу заметил, старина, что вас это поразило с самого начала... Центральный полицейский участок как будто сам присутствовал на месте, где случилось самоубийство... Но вот следы глушителя... Вы сразу подумали, что что-то не так, едва Гастин-Ренетт прислал вам свой отчет... Из револьвера Голдфингера была выпущена всего одна пуля, и револьвер в момент выстрела был снабжен глушителем... Иначе говоря, мы услышали другой выстрел, второй выстрел, произведенный из другого оружия... Вы поняли это так же хорошо, как и я. Кто такой был Голдфингер? Несчастный бедолага, которому не сегодня-завтра грозило разорение...
Действительно, бедолага, и у Лоньона имелись тому доказательства. На улице Лафайет о покойном говорили с симпатией, но и с некоторой долей презрения.
У них не принято жалеть людей, которые позволяют себя дурить. А он не раз оказывался в дураках! С рассрочкой на три месяца продал камни ювелиру из Беконле-Брюийер, почтенному отцу семейства, одному из тех, про кого говорят "живым в рай попадет", а тот возьми и на старости лет свяжись с какой-то девицей, даже не хорошенькой... Быстренько перепродал его камешки и вместе с любовницей удрал за границу.
В кассе Голдфингера засияла дыра в сотню тысяч франков, которую он больше года пытался заткнуть, да так и не заткнул.