Я никогда не говорил родителям, хотя и не скрывался. С самого детства я много слышал о нем.
- От кого?
- От нянек, потом от одноклассников. Роман моей бабки сделался почти легендой.
- Знаю.
- Где-то лет в десять-одиннадцать я спросил ее саму, и мы частенько после этого говорили о Сент-Илере. Она читала мне некоторые письма, те, например, где он рассказывал о дипломатических приемах, о переговорах с главами государств. Вы читали его письма?
- Нет.
- Он писал, очень хорошо, живо - примерно как кардинал де Рец. Может быть, именно благодаря графу и его письмам я избрал карьеру дипломата.
- Когда же вы лично познакомились с ним?
- Два года назад. В Станисла у меня был товарищ, чей дед тоже принадлежал к дипломатическому корпусу. И вот однажды в его доме я встретил графа де Сент-Илера и попросил, чтобы меня представили.
Чувствовалось, что он был очень взволнован, разглядывал меня с головы до пят; я был растроган тоже. Он стал расспрашивать меня об учебе, о планах на будущее.
- Вы навещали его на улице Сен-Доминик?
- Он пригласил меня, хотя и добавил: "Только если ваши родители не сочтут это неподобающим".
- Вы часто виделись?
- Не очень. В среднем где-то раз в месяц. Это зависело от обстоятельств. Например, я советовался с ним, получив степень бакалавра, и он одобрил мое намерение поступить в школу. Он тоже полагал, что если это и не поможет мне в моей карьере, то во всяком случае даст крепкие знания.
Однажды у меня вырвалось: "Такое впечатление, что я поверяю свои мысли дядюшке". - "А я и считаю вас племянником, - рассмеявшись, ответил он. - Почему бы вам не называть меня так?.." Это поможет вам понять наши отношения.
- Вы не любили вашего деда?
- Я его мало знал. Хотя он и граф де Сент-Илер и принадлежали к одному поколению, это были такие разные люди. Дед всегда казался мне внушительным, недоступным...
- А ваша бабушка?
- Мы были друзьями. И до сих пор остаемся.
- Она знала, что вы ходите на улицу Сен-Доминик?
- Да. Я пересказывал ей наши беседы. Она выпытывала подробности, а иногда напоминала мне, что я давно не навещал нашего друга.
Мегрэ очень нравился молодой человек, и все же он изучал его пристально, почти с недоверием. На набережной Орфевр нечасто встретишь подобных юнцов, и у комиссара вновь появилось ощущение чего-то нереального: эти люди не явились из жизни, а словно сошли со страниц назидательного романа.
- Итак, во вторник после полудня вы отправились на улицу Сен-Доминик.
- Да.
- У вас была особая причина пойти туда?
- Более или менее. Два дня тому назад умер мой дед. Я подумал, что бабушке захочется узнать, как к этому отнесся ее друг.
- А вам самому не было любопытно?
- Наверное, да. Я знал, что они поклялись пожениться, если когда-нибудь представится такая возможность.
- Эта перспектива радовала вас?
- Пожалуй, да.
- А ваших родителей?
- Я никогда не говорил об этом с отцом, но имел основания верить, что замужество бабки не вызовет у него неудовольствия. Вот мама, возможно...
Он не закончил фразу, и Мегрэ подстегнул его:
- Значит, ваша мать.
Вот мама, возможно...
Он не закончил фразу, и Мегрэ подстегнул его:
- Значит, ваша мать...
- Я не хотел бы говорить о ней плохо, но должен сознаться, что титулы и внешний блеск значат для нее больше, чем для остальных членов семьи.
Разумеется, ведь она родилась не принцессой, а всего лишь Ирен де Маршанжи.
- И что произошло во время вашей встречи на улице Сен-Доминик?
- Ничего особенного. И все же я подумал, что лучше поговорить с вами. С самого начала мне показалось, будто граф де Сент-Илер чем-то озабочен - и я внезапно понял, что он уже глубокий старик. До этого он всегда выглядел моложе своих лет. Чувствовалось, что он любит жизнь, знает все ее радости и ежеминутно наслаждается ею. Я всегда считал его человеком позапрошлого столетия, который как-то заблудился во времени. Вы понимаете, о чем я?
Мегрэ кивнул.
- Я не ожидал, что его так поразит смерть моего деда, который был на два года старше его, тем более что причиной смерти послужил несчастный случай, и дед скончался без мучений. Но в этот вторник Сент-Илер был сам не свой и избегал смотреть на меня, будто что-то скрывал.
Я произнес какую-то фразу типа: "Через год вы женитесь наконец на моей бабушке..." Он отвернулся, но я был настойчив: "Разве это не волнует вас?" Вот бы припомнить в точности, что он сказал. Странно, что я не помню этих слов, хотя их смысл и то, что вставало за ними, так поразило меня. В общем, он ответил так:
"Этого не допустят".
И когда я взглянул ему в лицо, мне показалось, будто он чего-то боится.
Видите, все очень туманно. Тогда я не придал разговору особого значения, подумал, что это - естественная реакция старика, узнавшего о смерти своего ровесника и подумавшего, что и его черед не за горами.
Но когда я узнал, что его убили, эта сцена всплыла в моей памяти.
- Вы кому-нибудь говорили об этом?
- Нет.
- Даже бабушке?
- Не хотелось ее расстраивать. Теперь, задним числом, я уверен, что графу угрожали. Такой человек не мог предаваться пустым фантазиям. Несмотря на годы, он сохранил необыкновенную ясность рассудка, а его философия исключала любые необоснованные страхи.
- Если я правильно вас понял, вы думаете, что граф предвидел, как будут развиваться события.
- Да, да, он предвидел какое-то несчастье. Я решил сообщить вам об этом, потому что со вчерашнего дня наш разговор не дает мне покоя.
- Он говорил с вами о своих друзьях?
- Об умерших друзьях. Живых уже почти не осталось, но это не слишком огорчало его.
"В конце концов, - говаривал он, - не так уж скверно оказаться тем, кто уходит последним. - И добавлял с грустью:
- Ведь остается память, в которой все остальные продолжают жить".
- Он называл каких-нибудь врагов?
- Я уверен, что врагов у него никогда не было. Может быть, завистники в начале его карьеры, которая была стремительной и блестящей. Да и те уже давно на кладбище.
- Благодарю вас. Вы правильно сделали, что пришли.
- Вы узнали что-нибудь новое?
Мегрэ поколебался немного, но не стал ничего говорить о Жакетте, которая в этот момент беседовала в его кабинете с аббатом Барро.
В уголовной полиции кабинет комиссара частенько называли в шутку "исповедальней" - и вот теперь там впервые проходила настоящая исповедь.