— Успокойтесь, капитан. Давайте не будем наступать друг другу на больные мозоли.
Пальмерстон положил шляпу на вешалку и снял замшевые перчатки. Его ногти оказались подчеркнуто белыми. Он не стал снимать застегнутый на все пуговицы бархатный сюртук, но слегка ослабил его и уселся в любимое кресло Бёртона и скрестил ноги. Потом вынул серебряную табакерку и сказал:
— Мы должны поговорить. Я охотно приехал бы пораньше, но днем по улицам не проедешь.
Бёрк и Хэйр уселись за столом. Бёртон устроился напротив премьер-министра, который спросил:
— Ваша экспедиция готова к отъезду?
— Да.
— Хорошо. Очень хорошо. Все идет гладко?
— Да. Если не считать двух покушений на мою жизнь, в результате одного из которых погиб мой хороший друг Томас Бендиш.
Пальмерстон резко наклонился вперед.
— Что вы такое говорите?
— Человек по имени Питер Пимлико пытался отравить меня. Его нанял один пруссак по имени Отто Штайнрюк; а потом задушил, чтобы он ничего не сказал. Кроме того сегодня вечером в меня кто-то стрелял.
Дамьен Бёрк, высокий, горбатый и совершенно лысый, коснулся своих исключительно длинных бакенбард, известные как «Бакенбарды Пикадилли», прочистил горло и спросил: — Капитан Бёртон, вы узнали что-нибудь об этом немце?
— Немного. Он очень полный, носит большие усы, его ногти скорее похожи на когти и он курит табак марки Каутабак.
Бёрк посмотрел на Грегори Хэйра, невысокого и мускулистого, с белыми волосами и широким решительным лицом.
— Ага, — сказал он. — Вы согласны, мистер Хэйр?
— Совершенно согласен, мистер Бёрк, — ответил Хэйр. — Ага.
— Вы что-нибудь знаете о нем? — спросил Бёртон.
— Да, — ответил Бёрк. — Я считаю, что этого немца зовут не Отто Штайнрюк. Почти наверняка это фальшивое имя. Под ваше описание подходит печально знаменитый прусский шпион по имени граф Фердинанд фон Цеппелин. Если вы помните, именно он в прошлом году помог Ричарду Спрюсу и его коллегам-евгеникам убежать из страны. Очень опасный человек, капитан.
Бёртон кивнул.
— И, похоже, он очень не хочет, чтобы я летел в Африку. И, я уверен, он все еще работает со Спрюсом.
— Почему?
— Изо рта мертвеца росло омерзительно выглядевшее растение.
— Хмм. Очень интересно. — Бёрк вынул из кармана записную книжку и что-то написал в ней.
Пальмерстон открыл табакерку, вынул оттуда понюшку коричневого порошка, высыпал ее на обратную сторону правой ладони и поднес к носу. Он вдохнул его и в тот же миг его глаза расширились.
Бёртону пришло в голову, что от лечения евгеников лицо премьер-министра так натянулось, что глаза стали казаться восточными.
— Сложное положение, — пробормотал Пальмерстон. — Необходимо сделать множество ходов, капитан, ходов, которые изменят мир, и вы в самой гуще событий.
— Как так?
— Завтра вечером я сделаю официальное заявление в парламенте. Вас уже не будет в стране, так что я приехал именно для того, чтобы сообщить вам эту новость. Извините меня...
Пальмерстон отвернулся и поразительно громко чихнул. Потом повернулся обратно, и Бёртон заметил сотни глубоких морщинок вокруг его глаз и носа. Спустя несколько мгновений кожа разгладилась и они исчезли.
— Что за новость? — спросил Бёртон.
— Линкольн сдался. Америка наша.
Нижняя челюсть Бёртона отвисла. Он откинулся на спинку кресла, не в силах сказать ни слова.
— Не так давно, — продолжал Пальмерстон, — я говорил вам, что, если это произойдет, я потребую от Конфедерации полностью запретить рабство, как плату за нашу роль в их победе. Я по-прежнему собираюсь так и поступить. Но не сейчас.
Бёртон сумел собраться и выдавить из себя.
— Почему?
— Из-за Blut und Eisen .
— Кровь и железо?
— Три месяца назад, когда вы занимались делом Тичборна, а наши перебежчики-евгеники дезертировали в Пруссию, канцлер Бисмарк выступил с речью, в которой объявил о своих намерениях увеличить военные затраты и объединить все немецкие территории. Он сказал — и, поверьте мне, я могу процитировать его слова дословно, потому что они выжжены в моей памяти: «Положение Пруссии в Германии определяется не либерализмом, а ее силой. Пруссия должна сосредоточить всю свою мощь и дождаться выгодного момента, который приходил и уходил уже несколько раз. Начиная с Венского конгресса у нас нет достойных границ для здорового политического организма. Важнейшие вопросы современности должны быть решены не речами и решениями большинства — это и была величайшая ошибка 1848 и 1849 годов — но железом и кровью ».
— Я читал отчет об этой речи в газетах, — сказал Бёртон. — Он собирается начать войну?
Пальмерстон сжал кулак.
— Вне всяких сомнений. Первый крикливый ход к мировой войне, предсказанной графиней Сабиной. Бисмарк пытается создать Германскую Империю, соперницу нашей. Однако Империя требует ресурсов, капитан Бёртон, а в мире остался только один по-настоящему большой нетронутый ресурс — Африка.
— И вы подозреваете, что Бисмарк пытается захватить там плацдарм?
— Я почти уверен, что он хочет захватить ее и выкачать все, что возможно.
— Но как это связано с американскими рабами?
— Если объединенная Германия захочет присоединить к себе Африку и начнется война, нам понадобится почти безграничный источник невозобновимой рабочей силы.
— Невозобновимой?
— Я верю, что так лучше говорить, чем «пушечное мясо».
У королевского агента кровь застыла в венах.
— Вы же не собираетесь... — начал он.
Пальмерстон прервал его.
— Мы собираемся сражаться, и нам потребуется все находящиеся в нашем распоряжении силы.
— Вы имеете в виду американских рабов?
— Да. Чуть более четырех миллионов человек, хотя я включил в их число женщин.
Челюсти Бёртона задергались.
— Проклятье! Вы говорите о людях! Человеческих существах! Об их семьях! И вы не только поддерживаете санкционированное государством рабство — вы говорите о кровавом геноциде!
— В первую очередь я говорю о выживании Британской Империи, чего бы это ни стоило.
— Нет! — крикнул Бёртон. — Нет! Нет! Нет! — Он хлопнул рукой по кожаной ручке кресла. — Я против! Это подло!
— Вы будете делать то, что я прикажу вам делать, капитан Бёртон, — тихо сказал Пальмерстон. — А я приказываю вам помочь мне сделать так, чтобы подобные обстоятельства даже не возникли.
— Ч... что?
— Ваша основная задача не изменилась — вы должны добыть Глаз нага, который мы сможем использовать для проникновения в сознания врагов. Однако теперь у вашей экспедиции есть еще одна цель, хотя и второстепенная. Используя ваш опыт военного и географа, вы должны определить самые стратегически выгодные территории Африки и пути, которыми мы сможем завладеть ими. Я собираюсь завладеть Африкой прежде, чем Бисмарк сделает свой ход, и хочу, чтобы вы посоветовали мне лучший способ для этого.
Сердце Бёртона бешено колотилось в груди, мысли бегали.
Он взглянул на Пальмерстона непроницаемым взглядом.
— И если я сделаю это, сэр, и Африка станет частью Британской империи, что будет с ее жителями? Что будет с африканцами?
Премьер-министр жестким немигающим взглядом посмотрел на Бёртона и ответил:
— Как британским подданным им будут предоставлены все права.
Последовало молчание, только Грегори Хэйр слегка прочистил горло. Наконец Бёртон сказал:
— Вы имеете в виду те же самые права, которыми наслаждаются недоедающие британцы, корпящие на наших фабриках и живущие в наших трущобах? Те самые, которые предоставлены нищим, просящим милостыню на перекрестках улиц и у дверей домов? Те самые, которыми пользуются служанки, совращенные и беременеющие от своих хозяев и безжалостно выбрасываемые на улицу, где они могут выжить только проституцией? Это и есть та сама замечательная цивилизация, которую вы, великий империалист, можете предложить Африке?
Пальмерстон вскочил на ноги и заорал:
— Заткнитесь ко всем чертям, Бёртон! Неужели при каждой нашей встрече я должен терпеть вашу наглость? Не собираюсь! У вас есть приказ! — Топнув ногой, он направился к двери, щелкнув пальцами Бёрку и Хэйру. Пропустив их наружу, он, с рукой на ручке двери, повернулся к исследователю.
— Выполняйте вашу чертову работу, капитан! — прорычал он, потом вышел из комнаты и хлопнул за собой дверью.
— Неграмотный павиан! — взвизгнула Покс.
— В водовороте исторических событий, — заметил Берти Уэллс, — нет возможности что-то аккуратно записывать. А когда приходит время подвести итоги произошедших событий, человеческая природа берет верх.
Он и Бёртон сидели в медицинском фургоне, куря по очереди редкость из редкостей, украденную сигару. Запряженный волами экипаж был частью конвоя — бесконечной линии солдат и повозок, двигающейся с юга к порту Танга, находившегося в сотне миль к северу от Дар-эс-Салама.
Стояло раннее утро, но жестокая жара уже обрушилась на людей и животных. Солдаты истекали потом. Все были истощены, больны и несчастны. Время от времени кто-то пытался петь — обычные печальные напевы африканцев — но быстро умокал, подавленный ритмическим тамп-тамп-тамп шагающих сапог. Как-то раз запела рота англичан, через их поддельное веселье прорывалась горькая ненависть. Они пели на мотив «Наш добрый друг Иисус», но с намного более красочными словами.
Когда война закончится и я домой вернусь,
Тогда оденусь в штатское и пивом обольюсь.
Не буду я по праздникам к молебнам приходить.
Эй, старшина, пошел ты в зад, и можешь там нудить.
После чего старшина еще добрых три мили распекал своих людей.
Бёртон сидел в задней части фургона, опершись спиной о задний откидной борт. И не мог перестать чесаться.
— Человеческая природа? — спросил он. — Что ты имеешь в виду?
Уэллс, скорчившийся на сиденье рядом, ответил:
— Я придерживаюсь мнения, что мы обладаем врожденной тягой к повествовательной структуре. Мы хотим, чтобы предмет имел начало, середину, конец. Тогда мы можем лучше чувствовать его. — Он взглянул на Бёртона. — Через сколько дней твоя форма начала кишеть паразитами?
— Через четыре. Вши едят меня живьем.
— Выше нос, старина! Бывает и хуже. Лихорадка, траншейная стопа, дизентерия, а то может и оторвать твои чертовы ноги — это воюющая Африка.
— Бисмалла! Что вы наделали! Вы создали Ад из Рая!
— Ричард, а кто виноват? Мое поколение или твое? Я слышал, как люди опять и опять повторяют, что все мы продукты прошлого. Они возлагают вину за эту войну исключительно на поколение отцов. Иначе говоря, добро пожаловать в мир, который создали вы сами.
— Нет, конечно нет! Никто из моих современников не собирался создавать этот Джаханнам !
— Это ты так говоришь. Кроме того я не согласен с философской идеей, которую ты мог бы назвать стадиализмом . Я считаю, что мы совершенно не понимаем природу прошлого и заменяем ее мифами. Мы делаем фантастические предположения о произошедших событиях, лишь бы оправдать то, что происходит сейчас. Мы подгоняем причину под следствие. Однако правда в том, что настоящее является — и всегда будет являться — полным хаосом. Нет никакой истории и никакого плана. Мы все жертвы zeitgeist. Я извиняюсь, что использую немецкое слово, но оно исключительно подходит. Ты знаком с ним?