Шарлотта милая. Она высокая и много улыбается, а смеется громко, заливисто и не боится, что смех такой неприличен. Вот ее брат Тиссе не по вкусу пришелся. Тоже высокий, улыбчивый, но… не такая какая-то улыбка. И Ласточкино гнездо снова с ней соглашалось.
Оно тоже умело чувствовать людей. И помогало хозяйке избегать нежеланных встреч.
Хотя иногда и замок оказывался бессилен.
Лотар поджидал во дворе, и нынешнего разговора было не избежать. Тисса должна выйти к людям. Передать груз кастеляну. Направить к Седрику солдат и тех, кто желал записаться в солдаты – Тисса заметила пятерых парней весьма деревенского вида, державшихся вместе. Одно копье, полтора меча и старый щит, верно раскопанный на поле… таких в последние дни все больше.
Урфин писал, что воевать куда проще, чем год за годом на земле трудиться.
Еще были женщины… кого-то отрядить на кухню. И прачки нужны. Служанки. И птичницы. Работницы на скотный двор… мельник тоже помощника просил… ткачихи… Шарлотта говорила что-то о просьбах благородных дам, которых набралось уже полтора десятка. Значит, горничные, белошвейки, портнихи, куафюр… проклятье. Тисса не приглашала этих женщин в свой дом. И если так, то пусть не плачут о том, что с ними дурно обращаются, а берутся помогать. Тиссе вот отчаянно нужен кто-то умеющий читать, писать и считать.
Долэг пыталась помочь, но она же маленькая. И долго усидеть на месте не способна.
– Леди сердиты. – Лотар, не спрашивая дозволения, взял Тиссу под локоть. – Вашему супругу давно следовало бы вернуться. Нельзя оставлять молодую жену в одиночестве. Это преступление.
И как от него вежливо отвязаться?
Тисса обещала Седрику решить вопрос с баней. Имевшаяся прежде стала слишком мала, а если позволить людям не мыться, как многие того хотят, то очень скоро появятся вши, блохи и прочая мерзость, которой в Тиссином доме не место. А еще на кухне жаловались, что главная печь дает чересчур сильный нагрев и хлеб, подгорая снаружи, внутри не пропекается. В прачечной не хватало щелока… Пожалуй, будь у нее меньше проблем, Тисса бы сдержалась. Но сейчас она вырвала руку и спросила прямо:
– Что вам от меня надо?
Насколько невежливо будет выставить его из дому? Шарлотта обидится…
– Неужели не ясно? – Лотар коснулся щеки, и воспоминание, которое Тисса от себя гнала, парализовало ее волю. – Вы прекрасны. Вы слишком прекрасны, леди, чтобы принадлежать одному человеку. Тем более что он не ценит вашей красоты…
Надо позвать на помощь.
Сейчас день… и люди вокруг… Тисса – хозяйка. Нет больше запертой двери.
– Я вижу, как вы одиноки. Это разрывает мне сердце.
И ножа нет.
Конечно, Тисса не собирается никого убивать, но с ножом ей было бы спокойней.
– Верность – это, конечно, замечательное качество, но… неужели ты думаешь, что твой супруг дает себе труд ее хранить? Он слишком давно в отъезде… а у мужчин есть свои потребности. У женщин тоже. Это природа. И если так, то кому повредит маленький адюльтер?
Тисса убежала.
Она должна была осадить наглеца. Пожаловаться Седрику – пусть бы сам разбирался со своим родственником. А Тисса сбежала. И уже ночью, забираясь в пустую кровать, слишком большую для нее одной, плакала от обиды. Почему-то вспоминалась грудь той подавальщицы и то, как Урфин на нее смотрел.
Он же вернулся в конце лета.
Ласточкино гнездо, услышав о приближении, поспешило известить хозяйку. И конечно, Тисса была в самом неподходящем месте – на скотном дворе… она успела сбросить фартук и высокие сапоги – в иных по двору было не пройти, что и стало главной причиной визита, – снять косынку, но не переменить платье… забыв о том, что леди не бегают, Тисса опрометью бросилась в замок.
Не успела.
Кавалькада всадников влилась во двор, добавив хаоса привычной уже суматохе. И Тиссу подхватили, подняли в седло, обняли так крепко, что она дышать перестала.
– Здравствуй, ребенок. Я уже и забыл, какая ты красивая…
– А ты колючий. – Тисса с нежностью провела по щеке.
Вот и надо было ей всякие глупости придумывать?
– И грязный. – Урфин поцеловал ее в нос.
– Я тоже… я по тебе скучала.
Леди не обнимают мужа прилюдно. И не вздыхают от счастья, уткнувшись носом в загорелую его шею… дуры какие.
Глава 14
Сближение
Устойчивая психика – это когда жизнь, пиная вас, ломает себе ногу.
Из наблюдений штатного психолога
У счастья рыжие глаза, веснушки на пятках и громкий голос, особенно когда счастье недовольно. И голос этот слышу не только я.
Счастье не желает пустышку.
И погремушку.
И козу ему делать не надо – накал страсти в голосе достигает апогея. Но, увидев меня, счастье замолкает и тянет ручки, попутно отбрыкиваясь от нянечек.
Счастье очень целеустремленное.
И хмурое: где это я ходила? Так долго? Бросила бедное дитятко… между прочим, приличные матери так не поступают. Счастье пока не разговаривает, полагаю, сугубо из врожденного чувства противоречия – уж очень окружающим охота услышать «мама», или «тетя», или вот «дядя» – но взгляд у него выразительный.
Щурится. Кривит носик. Всхлипывает на публику.
Манипуляторша.
– Насть, а я знаю, что ты притворяешься, – говорю шепотом, на ухо, и счастье не упускает момент вцепиться в кружевной воротник. – Чего капризничаешь?
Счастье выпячивает губенку. Подумаешь, капризничает.
Ему по возрасту положено.
Да и как не покапризничать, когда столько народа вокруг вьется? Я и Луиза, которая любую свободную минуту проводит с Настюхой. Кормилицы в количестве трех – молоко у меня и свое есть, но его мало, а на коровье и козье счастье высыпает. Нянечки. Помощницы нянечек. Донна Доминика. Придворные дамы. Служанки, которым очень хочется взглянуть, хотя бы одним глазком…
…Ллойд – сложно понять, за Настькой он присматривает или за женой.
…Гарт. Вот уж кто верный рыцарь, двадцати трех лет от роду. Правда, ему больше шестнадцати не дашь. Гарт высокий и светловолосый, в мать. Волосы длинные, на семь косичек разобраны, каждую из которых Настька успела пожевать. Ей косички с бубенчиками интереснее погремушек.
Гарт носит серьгу в ухе и постоянно улыбается, ничуть не стесняясь щербинки между передними зубами. Он пытается отрастить бороду, но та растет плохо и кучерявится, ничуть не добавляя облику желаемой солидности. Впрочем, о какой солидности может говорить человек, который ползает на четвереньках, потому что так Настька его лучше понимает. Или же дразнит ее, показывая язык.
На нем даже узоры мураны выглядят гжельской росписью.
Гарт приносит мне цветы, украденные в маминой оранжерее, и жалуется, что отец его притесняет.
С Ллойдом у них странные взаимоотношения. Достаточно взгляда, чтобы понять: эти двое любят друг друга. И терпят исключительно в силу любви.
Стоит им встретиться, и Ллойд инстинктивно прячет руки за спину, а Гарт словно подбирается. Проскальзывает в его облике что-то звериное. Настороженное.
Еще немного и зарычит.
Это не ссора. Не конфликт. Однако я нервничаю.
«В нас больше животного, чем в людях, – сказал как-то Ллойд. – Некоторые инстинкты сложно побороть. Гарту нужна своя территория. Вдали от меня ему легче».
Но Гарт, если и понимал, уезжать не спешил. Он продолжал заглядывать по поводу и без, но всегда с цветами, пока однажды, протягивая растрепанный букет, не произнес:
– Наверное, последний. Извини.
– За что?
В этих знаках внимания не было ничего предосудительного.
– Папа прав. Я полез туда, куда не следовало. Мне просто хотелось сделать тебе приятное. А он разозлился…
– Отчитал?
Гарт мотнул головой, и бубенцы зазвенели.
– Пообещал выпороть…
– Тебе же двадцать три?
– И что? Думаешь, в двадцать три ремнем по заднице уже не больно?
Я попыталась представить себе эту картину и фыркнула.
С Гартом я вновь учусь смеяться. Не потому, что момент требует улыбки, но просто так. И цветы он продолжил таскать. Тайком. Подозреваю, не столько из желания меня порадовать, сколько наперекор Ллойду. Но эти мятые дружеские букеты были мне дороже иных, которые леди Дохерти получала с завидной регулярностью.
У нее были поклонники, порой весьма настойчивые.
И не всегда получалось спрятаться от них в Настиной комнате, где много солнца и того особого волшебства, которое живет лишь в детских. Здесь хватило места легиону фарфоровых кукол, каждая из которых не похожа на другую. И живым деревцам с тонкими листочками, сделанными будто из сусального золота. Деревца источали пряный аромат и, по уверениям Ллойда, замечательно дезинфицировали воздух.
Мягкий ковер.
Резная кровать с кружевным балдахином.
Собственный замок в миниатюре, к которому Настя пока, к моей огромной радости, добраться не способна. Издали любуется башенками и флагами.
Маленькая принцесса.
Избалуют мне ее вконец.
Выплюнув кружево, Настька переключилась на брошь, слишком крупную, чтобы влезла в рот целиком. Но разве мою дочь остановить? Она крутила, вертела, но нашла то положение, которое позволило попробовать янтарь на вкус.
Я не мешала: пусть грызет, так оно тише будет…
– Вы должны позволить написать ваш портрет. – Донна Доминика подала стул.
Все-таки от дел меня никто не освобождал. Вернее, дел мне, собственно говоря, никто и не навязывал, но оно само получилось. Не могу же я отказаться от участия в выставке цветов?
Или подвести Комитет помощи молодым матерям…
…не появиться на весеннем балу… я ведь обещала Луизе.
Нашу светлость ждут. И в моей книге уже не осталось свободных танцев. Не потому ли сама мысль об этом бале тягостна для меня?
Я не хочу притворяться веселой.
Но проявлять печаль прилюдно крайне невежливо с моей стороны.
Эта зима была… странной. Я была счастлива и несчастна одновременно. Хотя счастья больше, оно родилось увесистым таким кусочком солнца, моим личным и невероятным чудом. И, глядя на нее, я не понимала, неужели это чудо – часть меня?
Рыжий пушок на голове. Рыжие глазенки. Рыжие веснушки, покрывавшие Настюху от макушки до пят. Крошечные ручонки. И пальчики… и все вместе. Такая хрупкая, что на руки взять страшно.
Но я беру, потому что желание сильнее страха.
От Насти пахнет ребенком. Моим ребенком. Совершенно особый аромат, который я не спутаю ни с одним другим. И когда она рядом, я почти свободна, но…
…о Кайя все равно не получится забыть.
Я думаю о нем, пытаясь представить нашу встречу… и разговор, который состоится… и то, что придется принимать решение не за двоих – за троих.
Чем дальше, тем страшнее. Меня мучит ревность. И обида. И злость. И тут же глухая, звериная какая-то тоска, словно меня и нет самой по себе, отдельно от него. От тоски прячусь в детской, понимая, что это – не выход. А где выход?
Не знаю.
Кольца вот ношу… зачем? Мое – на пальце. Его – на шее. И Настьке нравится играть с ним. В рот, что самое странное, не тянет, так, гладит камень, ворочает… смотрится. Когда-нибудь она спросит о том, где ее отец. Я ведь спрашивала. Долго, нудно, ходила и ныла, хотя и сама не понимала, зачем мне это знание. И как будет ответить?
Наверное, чтобы отогнать эти мысли, я старалась занять себя, продолжая учиться. Тысяча и одна мелочь, способная испоганить настроение леди.
Столовые приборы во всем их многообразии… и поведение за столом… как правильно входить в комнату. И покидать ее.
Вставать.
Садиться. Надевать перчатки. Держать зонтик. Подавать руку и разговаривать. Доносить до собеседника мысль не только словами, но и тоном, жестами…
…использовать веер.
Сложно быть женщиной в этом странном мире. Тысяча и одна мелочь для создания совершенной маски, за которой никто не разглядит правды. И удерживать ее неимоверно сложно. Но зато голова занята не теми мыслями, которые вызывают тоску.
А Настюха, оставив брошь в покое, полезла за кольцом.
…и все-таки надо позволить каждой участнице самостоятельно оформить стенд. Но при этом удержать дам, чья буйная фантазия искала точку приложения, в рамках…
Настюхино лопотание – она все-таки решила поговорить с родительницей – настраивало меня на мирный лад. И глухая далекая боль, заноза на сердце, утихала.
В конце концов, у меня есть почти все. И стоит ли желать большего?
В Саммершир он прибыл по первому снегу. Дорога заняла больше времени, чем Сержант предполагал, отчасти потому, что по пути ему случалось делать остановки или же сам этот путь менять в угоду новым обстоятельствам.
На дорогах становилось неспокойно.
Лошадь Сержант бросил в конюшне при трактире и до усадьбы шел пешком. Четыре мили. Приличная дорога. Сумерки и снег, на котором остаются следы, правда ненадолго. В отличие от «Дубов», «Кленовый лист» был жив. Ворота. Сторожка без сторожа и собаки, которые взвыли было, но тотчас заткнулись. Яблони, те самые, о которых рассказывала Меррон.
Сержант узнал их. Ему так хотелось думать.
Он шел по саду, касаясь влажной холодной коры, знакомясь с деревьями наново. И те молчали, не спеша предупредить хозяев о незваном госте.
Дом был темен, за исключением, пожалуй, одного окна, но и там отблески света были столь слабы, что Сержант не сразу их заметил.
Комната. Столовая, судя по тому, что удалось разглядеть.
Длинный стол. Камин, в котором огонь горел еле-еле. Тройка сальных свечей в канделябре. Слишком мало, чтобы отогнать темноту. И люди боятся.
Женщины – точно.
Незнакома. Сидит вполоборота. Ссутулилась. Склонилась над тарелкой. Неподвижна, точно не женщина – восковая фигура. Изредка отмирает, устремляя взгляд на кого-то, кого Сержант не видит. Но видит ее лицо, дергающееся веко и неестественную улыбку, которую изображают, потому что кто-то хочет, чтобы эта женщина улыбалась.
Девочка рядом с ней вжалась в спинку стула.
У девочки узкое треугольное лицо с плоскими скулами. И знакомый разрез глаз.
Завыли-таки собаки, и Сержант отступил от окна.
Он вернется в дом перед рассветом. Поднимется по лестнице, не отказав себе в удовольствии коснуться широких, отполированных до блеска перил. Заглянет в черное зеркало, но не увидит себя. Оставит влажные следы на ковре.
Задержится у клавесина.
И перед дверью, похожей на многие иные двери.
Откроет. Заглянет, переступив расчерченный тенью порог. Вдохнет застоявшуюся смесь запахов, разделяя их на нити. Дым сигар. И коньяк. Яблочный сидр, который перебродил… пот… человеческий и конский. Рвота.
Сержант подойдет к кровати и убедится, что нашел именно того, кого искал. Скулы и глаза у Меррон от него. А вот губы наверняка от матери достались… и нос тоже. Не южный, плоский, с вывернутыми ноздрями. Другой.
Прижав клинок к горлу, Сержант дождется, когда Торвуд ощутит это прикосновение и откроет глаза. Он поймет, что не надо кричать. Но Сержант все равно приложит палец к губам.
Люди спят: не следует их беспокоить.
Впрочем, в трактире сказали, что новый хозяин «Кленового листа» прежних слуг выставил, но рисковать не стоит. Сержант заставит Торвуда встать. В длинной рубахе, в ночном колпаке тот смешон. И домашние тапочки с кроликовой опушкой вызывают улыбку.
Возможно, эти тапочки Сержант оставит себе. На память.
– У меня есть деньги, – скажет Торвуд шепотом. – Я заплачу.
Да, деньги Сержанту предлагали часто. Но зачем ему?
– В подвале… который при кухне.
Подвал – хорошее место. Тихое. А тело и по частям вынести можно. Сержант на подвал согласился, и Торвуд успокоился. Шел, с каждым шагом вспоминая, что именно он здесь хозяин.
– На кого ты работаешь? – Он осмелел настолько, чтобы обернуться. – Учти, я могу заплатить больше, чем тебе дают…
На кухне перед тяжелой дверью стояла та самая незнакомая женщина, которая отчаянно пыталась дверь открыть. Булавкой. Сунула в замок и ковырялась.