Вот я и засел на две недели, пытался хоть что-то исправить.
Пообещал вернуться к лету. Быть может, ты захочешь поехать со мной? Я понимаю, что у тебя тысяча собственных забот, но я действительно очень по тебе скучаю. Да и людям полезно увидеть леди Дохерти… да, я знаю, что ты до сих пор не привыкла к этому титулу, впрочем, как и я сам, но сейчас именно мы представляем семью.
Одни обломки остались.
Я понимаю, что Ллойд прав и нельзя пока мешаться – будет только хуже, – но если бы ты знала, до чего противно. Словно участвую в довольно мерзком обмане. Как потом в глаза смотреть?
Помню себя после того, как очнулся… расскажу как-нибудь потом, поскольку подобные откровения не для бумаги.
У меня есть ты. И тоскую по тебе безумно.
На днях получил весточку от дяди. Мюррей готов отдать нам излишки зерна по бросовым ценам. И на следующий год увеличит площади под посев. С северянами тоже получилось договориться, они, пожалуй, единственные понимают, чего ждать.
Хуже всего с центральной частью. Дядина чистка на шаесских плавильнях еще жива в памяти, но Кишар всегда отличался вольнодумством. И по слухам, литейщики открыли цех. Если остался хоть кто-то, кто знает, как лить пушки, нам придется туго…»
– …восстановить справедливость! – Пришлый перешел на крик. – Гнев народа, искалеченного, изломанного, будет страшен! И не найдется того, кто устоит перед этим гневом.
Проклятье, с мысли сбил!
А мысль была не то чтобы важной, скорее интересной. Урфину хотелось ею поделиться.
– Народ уничтожит всех! И угнетателей. И приспешников… – Пришлый медленно повернулся к купцу и уставился на него немигающим взором. – Тех, кто, пользуясь безнаказанностью, тянул жилы из рабочих людей…
Купец поднялся, медленно и явно намереваясь ответить.
Рука пришлого скользнула под плащ.
Словом вооружен, значит, провокатор хренов.
– Милая, пригляди, будь добра.
Урфин решил, что драка этому месту на пользу не пойдет. И рыбаки – народ действительно полезный. Пусть ловят рыбу. Сушат. И везут в Шевич или в любой иной город. Там будет где хранить до поры до времени.
Чутье подсказывало, что когда это самое время наступит, то сушеная рыба придется весьма кстати.
– Посмотрите на него! – Пришлый был рад появлению добровольной жертвы. – На руки, которые никогда не знали тяжкого труда… на его одежду, которая стоит больше, чем каждый из вас за год зарабатывает. На его сытую харю…
– Заткнись! – Купец сжал кулаки, сдерживаясь из последних сил.
И ведь понимает, что нарочно его злят, а устоять не способен.
Знакомо.
Хорошо, что Урфин поумнел и научился себя сдерживать. Он и сейчас спокойно прошел мимо людей, которые сами расступались, пусть бы и по одежде, дорожной, запыленной, он не походил на лорда.
Так, бродяга, которыми полны дороги.
Это если не присматриваться.
– Я бы советовал прислушаться к просьбе, – мягко произнес Урфин, оказавшись перед столом. Пришлый смотрел сверху вниз, с явной издевкой. И почему люди так быстро наглеют? – А еще слезть со стола. За ним едят, между прочим, а ты сапогами. Нехорошо.
Рыбаки не станут вмешиваться. Слышали небось, что с такими вот говорливыми происходит, и теперь, почуяв, что это может произойти прямо здесь, в их присутствии, поспешили вернуться к прерванным занятиям. Оно безопасней.
Это разозлило чужака.
И, пытаясь удержать за собой иллюзию победы, он спрыгнул на пол.
– Кто ты такой? – А в руке нож сверкает с небольшим, но аккуратным клинком, из тех, которые удобно носить тайно. Использовать тоже… воткнуть, к примеру, в бок случайному прохожему.
– Я – хозяин.
– Трактира?
– Этих земель. – Урфин перехватил руку и вывернул, не щадя, так, чтобы кости затрещали.
Чужака повесили на заднем дворе. Насколько Урфин мог судить, это огорчило лишь трактирщика, которому запрещено было снимать тело неделю: люди должны были видеть, что происходит с теми, кто подстрекает к бунту.
«…и, солнышко мое, я решил. В сентябре, когда жара спадет, а дожди еще не начнутся, мы отправляемся на выезд. Возьмем Долэг, Гавина… сама подумай, кто тебе еще нужен будет в дороге. Навестим несколько городов, в частности те, в которые я обещал вернуться… если выйдет, попадем на лошадиную ярмарку в Игрейне. Совершенно потрясающее мероприятие.
…целую твою замечательную родинку.
Обещаю, что совсем скоро увидимся.
Урфин».
Усадьба «Четыре дуба» пребывала в том состоянии, которое лучше всяких слов свидетельствовало о полном разорении владельцев. Разбитая дорога. Одичавший сад, норовивший выбраться из плена ржавой ограды. Проломленные, повисшие на одной петле ворота. И мертвый дом, к дверям которого была приколочена бумага. Из нее следовало, что усадьба, вкупе с прилежащим парком, где имеются три фонтана – Сержант сомневался, что хоть один из них работает, – а также садом, пасекой и прочими землями, изъята решением суда в пользу кредиторов.
Имена сих достопочтенных граждан ничего Сержанту не говорили.
Главное, человека, который прежде обитал в усадьбе, искать следовало в другом месте. Но где?
Сержант обошел дом, убеждаясь, что умирала усадьба долго, вероятно, на протяжении нескольких человеческих жизней. Эти трещины в фундаменте появились давно, и будь хозяева хоть сколь-нибудь внимательны, они бы не позволили трещинам разрастись. И плесень со стены убрали бы, равно как плети плюща, который, впиваясь в камень, камень же разрушал. Заколоченные досками окна. Отсыревшие разбухшие подоконники. И куски обвалившейся черепицы… пожалуй, дом было жаль.
Если бы это место принадлежало Сержанту, он не позволил бы ему мучиться.
Мысль была странной. Нехарактерной. И Сержант от нее отмахнулся.
Забраться в окно – разбитые стекла, разломанные рамы – было просто. Внутри пахло все той же плесенью и сыростью. Свет почти не проникал сквозь оконный проем, и сумрак отчасти скрадывал следы болезни. Светлые некогда обои потемнели и вздулись, пошли пятнами. А пол скрипел, по-старчески жалуясь на человеческое равнодушие. Мебель вывезли. Светлые пятна на стенах выдавали то, что некогда в этой комнате висели картины. А овальное небось от зеркала осталось.
Облицовку с камина тоже сняли. И решетку… ручки с дверей. Перила, верно, сделанные из дорогого дерева, а потому ценные. Вряд ли здесь осталось хоть что-то ценное. Разве что тряпичная кукла в крохотной комнате, которая закрывалась только снаружи. И это было странно. В этой комнате сохранился шкаф, слишком массивный и встроенный в стену, но дверцы все равно сняли. Кукла сидела в шкафу, в дальнем, темном углу его.
Пряталась?
Она была влажной. И нарисованное лицо почти стерлось, а волосы из пакли растрепались. Едва уловимый знакомый запах вызвал такую тоску, что Сержант куклу отшвырнул, но тут же поднял, вытер и убрал в карман.
Вернулся он тем же путем, которым вошел. И внимательно перечитал бумагу. Из всех имен его интересовало одно – имя поверенного.
Многоуважаемый мэтр Мэтсон жил там же, где и работал – на улице Коробейников, одной из трех улиц, которые имелись в городке. Контора его занимала первый этаж дома и отличалась той солидностью, что появляется сама собой в мероприятиях семейных, переходивших из рук в руки на протяжении десятка-другого поколений.
– Чем могу помочь? – Мэтр Мэтсон был обыкновенен ровно настолько, насколько может быть обыкновенен сельский поверенный с правом оказания нотариальных услуг.
Костюм из серой шерсти, рукава которого защищены кожаными нарукавниками. Белая рубаха со съемным воротничком и манжетами. И позолоченная цепочка для часов.
Сержант выложил на стол бумажку.
– Торвуд Хейдервуд? – Мэтр Мэтсон прочел имя по буквам. – Вас интересует Торвуд Хейдервуд?
Сержант кивнул.
– Могу ли я узнать причину вашего интереса?
Сержант вытащил из кармана монету.
– Вы тоже являетесь кредитором? И много он вам задолжал?
Пожатие плечами: Сержант не мог бы оценить долг в привычном для мэтра выражении. Тот же хмурился, морщился и вздыхал, словно пытаясь понять, сколь информация, требуемая Сержантом, повредит интересам клиентов мэтра Мэтсона.
Лучше бы он принял правильное решение.
Сержант не хотел бы причинять этому человеку боль. В конце концов, Юго не прав: Сержант не психопат. Он делает то, что считает правильным.
– Надеюсь, вы понимаете, что имущество Торвуда едва-едва покрывает затраты моих клиентов?
Сержант сделал жест рукой, который был истолкован верно.
– То есть вы не претендуете на усадьбу? – повеселев, переспросил мэтр Мэтсон. – В таком случае… я, конечно, не могу считать информацию всецело достоверной, однако… Торвуд утверждал, что уехал в Саммершир. Он говорил о каком-то наследстве… вроде бы доставшемся от дочери… или от ее тетки? Но я сомневаюсь, что это правда. Слухи! Всем так и говорил, что слухи! Этому человеку нельзя доверять и медяка!
Сержант нарисовал в воздухе вопросительный знак.
– Поймите, я был рад, что он наконец убрался отсюда! Отвратительный характер! Он был должен буквально всем! А когда мои клиенты обратились в суд, пришел в ярость! Словно бы они были обязаны и дальше терпеть…
Мэтр говорил громко, наверное, тема была уж очень близка ему.
– Обещания, обещания… пустые обещания, и только! А после суда, представляете, посмел заявиться сюда! Угрожать! Мне угрожать!
Подобное поведение никак не укладывалось в голове мэтра, зато вполне увязывалось с тем, что Сержант узнал о Торвуде Хейдервуде.
– Видите ли, я лишаю его семью крова! А что остается делать? Разве он думал о семье, когда садился за игральный стол? Или когда долговые расписки раздавал?
Сержант сочувственно кивнул: встречаются на свете нехорошие люди. Но Сержант работает над тем, чтобы их количество уменьшалось.
Мэтр же старательно перебирал бумаги, пытаясь отыскать в них что-то, известное лишь ему одному, наконец поиски увенчались успехом. В толстом кулачке появился мятый листок.
– Саммершир… определенно, Саммершир. Имение Элизабет Блеквуд…
…Кленовый лист.
Меррон говорила, что в округе нет ни одного клена, а яблонь множество. Но имение не спешили переименовывать, верно, потому, что «Кленовый лист» всяко благородней «Яблоневого».
Сержант покинул контору мэтра Мэтсона и сам городишко, сонный и ленивый, похожий на все провинциальные городишки разом. Война докатится и до него. Пощадит? Изуродует, выжжет пожарами деревянные дома, прокоптит каменные стены, оставив стоять напоминанием о том, что некогда здесь жили люди. Украсит площадь виселицами, а полузасыпанный городской ров наполнит мертвецами…
Приступ накрыл уже в пещере, обнаруженной случайно, но весьма удобной для того, кто не желает находиться рядом с людьми. Сержант сполз с седла, ослабил подпругу – расседлать точно не успеет – и, кинув поводья на ветку старого ясеня, вдохнул. Руки сводило судорогой. И в виски стучала красная волна.
Нужно было кого-то убить.
Вернуться.
Нельзя.
Надо. Неважно, кого… список – это ведь для совести, а не необходимости ради. Какая разница, кто умрет? Сержанту станет легче.
Содрав куртку и сапоги – во время приступа одежда мешала, – он лег на камень, перевернулся на спину, привычно засунув сведенные судорогой руки под тело. Закрыл глаза.
…пелена перед глазами.
…кровь на песке…
…и меч, который кажется неподъемным. Но надо вставать. И Дар подымается. В который раз? Он не помнит. Снова не ощущает ни губ, ни языка, только песок неприятно хрустит на зубах. И то Дар скорее слышит, чем чувствует.
– Тебе мало? – В этом голосе нет насмешки и удивления тоже, скорее Дохерти интересно. – Отпусти оружие, и мы на сегодня закончим.
Сержант, который держится в тени, кивает. И надо бы послушать… Дару и меч не поднять. Точнее, поднять, но и только. Сделать неловкий замах, чудом удержавшись от падения. И пропустить удар.
Дохерти всегда бьет по лицу.
Опять песок. Пелена. И рукоять, скользкая от крови. Но надо подниматься, только тело не желает больше боли. Колени подтягиваются к груди, а меч все-таки выпадает.
– Поучил бы ты его, Сержант. А то ведь так и будет всю жизнь по зубам получать.
Дохерти присаживается рядом, и пальцы касаются затылка. Они вытягивают боль, но пустота страшнее. Дар цепляется за сознание столько, сколько может.
– А ты перестал бы его мучить.
– Ты не прав.
Пустота проникала глубже. Расползалась.
– Такому, чтобы выжить, нужен враг, чтоб было о кого зубы точить. Но ты все равно поднатаскай. На будущее пригодится.
Рука на затылке тяжелела, пока не сделалась совсем тяжелой, такой, что еще немного – и череп сомнет, а потом вдруг тяжесть исчезла и стало хорошо. Сержант лежал, боясь дышать, шевелиться, сделать хоть что-то, что нарушит этот покой.
Иллюзию чего-то близкого и до боли родного.
Рядом.
В пещере он остался на неделю, но ни приступ, закончившийся столь странно, ни то, что случилось после – Сержант не имел этому названия, – не повторялись.
У Тиссы отрастали волосы. Нет, само по себе это было неплохо и даже замечательно, если отвлечься от того, что волосы эти росли как-то уж совсем быстро. Сначала Тисса не обратила внимания: у нее хватало забот и без того, она лишь удивилась тому, что отросшие прядки падают на глаза, и стала подкалывать.
А прядки росли-росли… дотянулись до плеч.
До лопаток… поясницы… Это же ненормально! И Ласточкино гнездо согласилось – совершенно ненормально, но ему нравится. И замок спешил меняться, подсовывая на пути Тиссы зеркала. В них она была почти прежней, но немного другой. Самую малость.
Или просто зеркала такие?
В Ласточкином гнезде много странных вещей и еще больше – обыкновенных или таковыми притворяющихся. Замок надел личину, словно почувствовав, что следом за Урфином и Тиссой появятся другие люди, которые не должны знать о древней магии.
Для них он сделал мост каменным, стоящим на тонких столбах. И лестницу создал, что поднималась от пристани до самых ворот замка. Тиссе на эту лестницу и смотреть-то страшно было – узкие высокие ступени, вырубленные в скале. Разве что безумец решит по ней подняться. Мост, тот солидней – широкий и с перилами, на которых восседали уродливые крылатые твари с собачьими мордами. Твари были исполнены столь мастерски, что выглядели живыми. И Тисса всякий вечер с опасением подходила к окну, убеждаясь, что твари сидят, а не улетели в поисках добычи… потом привыкла к ним.
Долэг они даже нравились.
Хотя ей нравилось буквально все. В Ласточкином гнезде осталось лишь одно место – Запертая Башня, – куда Долэг не сунула свой любопытный нос. И то башня избежала общей участи исключительно в силу отсутствия дверей.
Остальные гости вели себя несколько более сдержанно.
Люди Деграса, возглавляемые вторым сыном барона, прибыли и остались, потому что Ласточкино гнездо – крепость знатная, но и ее кому-то надо защищать. Не тварям же с моста доверить это дело?
Потом людей стало больше… они приезжали, вручали Тиссе грамоты, порой – записку от Урфина, если повезет, то и письмо. Представлялись. Оставались. Не все, конечно, но многие.
И Тисса привыкла.
К людям. К бесконечным караванам – с зерном, солониной, сушеным мясом, рыбой, полотном, конским волосом, льном, конопляными веревками, маслом и прочими весьма важными вещами. К тому, что ее называют хозяйкой. К тому, что ей приходится быть хозяйкой, пусть бы и Седрик Деграс взял на себя командование гарнизоном.
Тисса надеялась, что Урфин не станет возражать…
…вернулся бы он поскорее.
А Седрик очень ответственный. И его слушают, несмотря на то что Седрик молод, может, потому, что внешностью он в отца пошел. Огромный, неповоротливый и уже в шрамах. Правда, шрамы эти не в бою получены, а в детстве при падении со стены на кучу щебня. Это Тиссе по секрету рассказала Шарлотта, жена Седрика, еще добавила, что лез он мед красть… и украл, потому и спешил назад – от пчел спасался, только падение спасению состояться не дало.