-- Очень трудно, -- вздохнула она. -- Дик уверяет, что если уж строить,
такнадостроить на семерых. Пока у насчетверо,ноему хочется,чтобы
непременно было семь. Он говорит, что нечегозаботиться о душах,ваннахи
других удобствах, -- разве философы купаются? И он пресерьезно настаивает на
том, чтобы поставить семь плит и сделать семь кухонь:будто бы именно из-за
столь низменных предметов они вечно ссорятся.
-- Кажется, Вольтерссорилсяскоролемиз-засвечныхогарков?--
спросилГрэхем, любуясь ееграциознойинепринужденнойпозой.Тридцать
восемь лет?Невероятно! Она казалась просто школьницей, раскрасневшейся над
трудной задачей.Затем емувспомнилосьзамечание миссисТюлли о том, что
Паола -- взрослое дитя.
И он изумлялся: неужели это она тогда, у коновязи поддубами, показала
двумя фразами, что отлично понимает; насколько грозно создавшееся положение?
"Я понимаю", -- сказала она. Чтоона понимала? Может быть,она сказала это
случайно,непридаваясвоим словам особого значения? Но ведьонаже вся
трепеталаи тянуласькнему, когда онипели вместе цыганскуюпесню.Уж
это-то он зналнаверняка. А с другой стороны, разве онневидел, скаким
увлечением онаслушала игруДоналда Уэйра? Однако сердце тут же подсказало
ему,что соскрипачомбылосовсем другое.Приэтоймысли онневольно
улыбнулся.
-- Чему вы смеетесь? --спросилаПаола. -- Конечно, я знаю, чтоя не
архитектор! Но хотела бы я видеть, как вы построите дом для семи философов и
выполните все нелепые требования Дика!
Вернувшись в свою башню и положив перед собой,не раскрываяих, книги
обАндах,Грэхем,покусываягубы,предался размышлениям.Нет,этоне
женщина, это все-таки дитя...Или...она притворяется наивной? Понимает ли
онадействительно, в чем дело? Должна бы понимать.Какже иначе? Ведь она
знаетлюдей,знаетжизнь. И она очень мудра.Каждый взгляд ее серых глаз
говорит о самообладании и силе. Вот именно -- о внутренней силе! Он вспомнил
первый вечер, когда в ней время от времени словно вспыхивали отблески стали,
драгоценной, чудесной стали. И онвспомнил,как сравнивал тогда ее силу со
слоновойкостью,резнойперламутровойраковиной,сплетенойсеткой из
девичьих волос...
Атеперь, послекороткогоразговора у коновязиицыганскойпесни,
всякийраз,как их взоры встречаются,оба они читают в глазах другдруга
невысказанную тайну.
Тщетноперелистывал он лежавшие перед ним книгивпоисках нужных ему
сведений,потом сделалпопытку продолжатьбез них, но не мог написатьни
слова... Нестерпимоебеспокойство овладелоим. Грэхем схватилрасписание,
ища подходящий поезд, отшвырнул его, схватил трубкувнутреннего -- телефона
и позвонил в конюшни, прося оседлать Альтадену.
Стоялочудесноеутро;калифорнийскоелетотольконачиналось.Над
дремлющимиполяминепроносилось нидуновения;раздавалисьлишькрики
перепелов и звонкие трели жаворонков.
.. Нестерпимоебеспокойство овладелоим. Грэхем схватилрасписание,
ища подходящий поезд, отшвырнул его, схватил трубкувнутреннего -- телефона
и позвонил в конюшни, прося оседлать Альтадену.
Стоялочудесноеутро;калифорнийскоелетотольконачиналось.Над
дремлющимиполяминепроносилось нидуновения;раздавалисьлишькрики
перепелов и звонкие трели жаворонков. Воздух был напоен благоуханием сирени,
и,когда Грэхем проезжал сквозьее душистые заросли, онуслышал гортанный
призыв Горца и ответное серебристое ржание Принцессы Фозрингтонской.
Почему он здесь и под ним лошадьДика Форреста, спрашивал себя Грэхем,
почемуон всееще не едетна станцию,чтобысестьвпервый жепоезд,
найденный имсегодняв расписании?Ион ответил себе с горечью,что эти
колебания, эта страннаянерешительностьв мыслях ипоступках-- для него
новость. Авпрочем,-- и тут он весь какбы загорелся,-- емудана одна
только жизнь, и есть одна только такая женщина на свете!
Он отъехал в сторону,чтобы пропустить стадо ангорских коз. Здесь были
самки, несколькосот; пастухи-баски медленно гнали ихпередсобой и часто
давали им отдыхать,ибо рядом скаждойсамкой бежал козленок.За оградой
загонаонувиделматоксноворожденнымижеребятами,ауслышав
предостерегающий возглас,мгновенносвернулна боковую дорожку, чтобыне
столкнутьсястабуномизтридцатигодовалыхжеребят,которыхкуда-то
перегоняли.Их возбуждениемзаразились всеобитатели этойчастиимения,
воздух наполнился пронзительнымржанием, призывнымиответным. Взбешенный
присутствиеми голосами стольких соперников, Горец носился взад и вперед по
загону ивсе вновь издавал свой трубный призыв, словно желаявсех убедить,
что он самый сильный изамечательныйжеребец, когда-либо существовавший на
земле.
К Грэхему неожиданно подъехал Дик Форрест на
Капризнице. Онсиялот восторга,что средиподвластных ему созданий
разыгралась такая буря.
--Природазовет! Природа, --проговорил он нараспев,здороваясьс
Грэхемом,и остановилсвоюлошадь,хотя это едва лиможно былоназвать
остановкой:золотисто-рыжая красавицакобыла, непереставая, плясалапод
ним,тянулась зубами токего ноге, токногеГрэхема и,разгневанная
неудачей, бешено рыла копытом землюи брыкалась-- раз, двараза,десять
раз.
-- Эта молодежь,конечно, ужасно злит Горца, -- сказал Дик, смеясь. --
Вызнаете его песню? "Внемлитемне! Я -- Эрос. Я попираю холмы. Моим зовом
полныширокиедолины.Кобылицыслышатменянамирныхпастбищахи
вздрагивают, ибоонизнают меня. Земляжирна, и соковполны деревья. Это
весна. Весна -- моя. Я царь в моем царстве весны. Кобылицы помнят мой голос,
--онжил в крови ихматерей.