Моя жена умерла! Нет никакой летаргии, а есть смерть – страшная кара за содеянное. Илья Егорович в отъезде, Мария на водах, со старой каргой я разберусь, а больше никто не знает.
Слугам скажу, что супруга моя не пережила утраты, следствие по делу остановлю, заплачу, сколько потребуется, чтобы имя графини Полонской осталось незапятнанным. Это единственное, что могу и хочу для нее сделать.
Где взять силы, не ведаю...
Пятнадцать лет назад
Аглая не пришла. Приехал автобус из Антоновки, но ее среди местной молодежи не оказалось. Выходит, соврала, чтобы отвязаться. На душе вдруг сделалось пусто и холодно, а очарование старого парка и подсвеченного электрическими фонариками дома вмиг исчезло, растворилось в мутной волне злости.
Обманула! Ну и ладно! Все равно ведь все впустую, не найдет он здесь то, что ищет, и Аглая бы ему не помогла, потому что не знает она ничего, а если и знает, то не расскажет...
В толпе вновь прибывших мелькнуло бледно-сиреневое платье, и сердце предательски вздрогнуло. Зря, это платье было похоже на то, к которому присматривалась Аглая, лишь цветом.
– Михаил! Миша! – Рядом, точно из-под земли, появилась Надежда Павловна. Одета она была не в приличествующий случаю бальный наряд, а в деловой костюм, который не шел ей совершенно. – Чуть не опоздала! – Она обмахнулась дерматиновой папкой, сдула с высокого лба прядку волос. – Зато получила разрешение на дальнейшие изыскания! Завтра же начнем разбирать подземный переход. Вы Василия Степаныча не видели?
– В бальном зале, кажется, – Михаил махнул рукой в сторону дома, – решает организационные вопросы.
– Ну так я пойду, подброшу ему еще один организационный вопрос. – На лице Надежды Павловны появилась озорная улыбка. – Лопат у нас маловато, Михаил! Рук много, а лопат мало! Непорядок! – Она еще раз взмахнула папкой, поспешила к дому.
Михаил остался стоять на выложенной выщербленными плитами дорожке. Закатные лучи позолотили бронзовое лицо Дамы, и ему вдруг почудилось, что она за ним наблюдает. Быть такого не могло в принципе, статуя она и есть статуя, но избавиться от наваждения было нелегко. Наверное, из-за этого иррационального чувства Михаил совершил первое и единственное в своей жизни варварство, подобрал с земли ржавый гвоздь и нацарапал на бронзовом хитоне пошлое «А+М=?». Легче не стало, но неприятный холодок в желудке растаял, и в голове просветлело. Михаил отсалютовал Даме и решительным шагом направился к дому.
Праздник уже начался. Оркестр старательно наигрывал что-то мажорное. В дальнем углу деловито возился с видеокамерой какой-то бородатый дядька, скорее всего, выписанный из области корреспондент. На сдвинутых в один ряд и застеленных скатертями столах над колбасными нарезками, овощными салатиками, бутербродами и вазами с яблоками гордо возвышались бутылки шампанского – реверанс от председателя. Сам же председатель, невысокий, лысеющий мужчина в костюме, уже лет пять как вышедшем из моды, легкомысленном пестром галстуке и роговых очках, прохаживался среди гостей под руку с Надеждой Павловной, которая успела сменить деловой наряд на игривое ярко-голубое платье в стиле «ампир». Следом с видом в равной степени раздраженным и озадаченным вышагивал Василий Степанович, который по такому торжественному случаю сменил любимую косоворотку на строгий костюм. К слову, в отличие от председательского, костюм у него был весьма приличный, с элегантным, подобранным в тон рубашке галстуком. Гостей навскидку было человек пятьдесят–шестьдесят. Из них представители старшего поколения выделялись серьезными лицами и торжественными нарядами, которые на фоне театральных костюмов молодежи выглядели уныло и совершенно непразднично.
Изучая почтенную публику, Михаил остановился у одного из столов, машинально потянулся к бокалу, до краев наполненному шампанским. Некоторую спонтанность председательской задумки выдавала именно посуда: дешевые одноразовые стаканчики, купленные в антоновском сельпо, чередовались с вполне приличными хрустальными бокалами, явно принесенными кем-то из дома, а на большинстве тарелок красовалась общепитовская печать, красноречиво свидетельствующая о том, что тарелки, скорее всего, позаимствованы из школьной столовой. Шампанское было теплым и приторным, но Михаил с мрачным упорством допил свой бокал до дна, приветственно помахал Пете, наряженному во что-то немыслимое, сильно напоминающее лакейскую ливрею. Петя, красный от смущения, но явно настроенный очень решительно, обхаживал Люсину подружку Маринку, подавал ей нехитрые деревенские угощения, рассказывал что-то, наверное, очень смешное, потому что Маринка задорно смеялась, кокетливо прикрывая рот ладошкой.
Вглядываясь в разноцветье дамских нарядов, Михаил заметил одно необычное платье, скорее вечернее, чем бальное, но, несомненно, привлекающее внимание. Даша, как и обещала, обошлась без «тряпья», нарядилась в нечто длинное, облегающее, расшитое стеклярусом. Издалека платье выглядело очень даже ничего, но Михаил подозревал, что при ближайшем рассмотрении оно окажется едва ли элегантнее театральных костюмов. В любом случае, Даша добилась того, чего хотела: своим во всех смыслах блестящим нарядом внесла диссонанс во всеобщее благолепие, привлекла к своей персоне повышенное внимание, на голову обошла конкуренток.
– Она похожа на змеюку в этом своем уродском сарафане, – послышался за спиной злой голос.
Михаил обернулся, растерянно уставился на невесть откуда взявшуюся Люсю. Похоже, решение отдать пальму первенства Даше было поспешным. Этим вечером бал своим вниманием почтили сразу две претендентки на корону. Люсино платье было такого пронзительного красного цвета, что у Михаила зарябило в глазах. Но основным его достоинством нужно было считать не цвет, а крой. Жесткий корсет со шнуровкой утягивал и без того тонкую Люсину талию до состояния осиной, декольте в обрамлении черных кружев превращало кокетливо выглядывающую из него грудь в нечто монументальное, а пышная многослойная юбка при малейшем движении громко шуршала. Картину довершали мушка над верхней губой, яркий макияж и алая роза в волосах. Если бы Кармен довелось оказаться блондинкой, наверное, она выглядела бы именно так.
– Прекрасный вечер, Люси. – Помня инструктаж Степаныча о соответствии манер старопомещичьему антуражу, Михаил лихо прищелкнул каблуками, приложился галантным поцелуем к пахнущей приторно-сладкими духами Люсиной ручке.
– Ах, Мишель, – Люся закатила глаза к лепному потолку, из складок платья вытащила плешивый веер, кокетливо прикрыла им довольную улыбку, – вы так мужественны и так хороши в этом гусарском костюме!
Вообще-то наряд Михаилу достался вовсе не гусарский, а какой-то не поддающийся идентификации – этакое частное видение провинциальным костюмером исторического мундира, – но разубеждать Люсю он не решился, побоялся, что утонет ненароком в пучине светских разговоров. Вместо этого он протянул ей бокал с шампанским. Люся сделала глоток и капризно притопнула ножкой:
– Фи, Мишель, оно теплое и кислое! Велите официантам, чтобы заменили, не позорили нас перед гостями.
По всему выходило, что эта антоновская Кармен уже примеряет на себя роль хозяйки бала. Ладно бы примеряла, но в свои детские игры она пытается втянуть и Михаила.
– Всенепременно, моя дорогая Люси, всенепременно. – Он постарался скрыть раздражение за вежливой улыбкой. – Вот только найду нашего дворецкого и распоряжусь.
– А что его искать?! Вон же он, при папеньке! – Люся удивленно вскинула подведенные черным карандашом брови, пальцем указала на тоскующего подле председателя Степаныча и добавила уже другим, обычным своим безапелляционным тоном: – Ишь, как вырядился, точно принц крови, а не холоп, я его с первого раза и не признала. Кстати, о холопах, – она сделала многозначительную паузу, – что-то я не вижу Глашку. Ты не встречал? – Люсин взгляд из кокетливого сделался внимательным и цепким.
– Не встречал, – Михаил пожал плечами, завертел головой в поисках путей отступления.
– Все ясно, значит, тыква так и не превратилась в карету. – Люся со щелчком захлопнула веер, добавила вкрадчиво: – Может, оно и к лучшему. Что ей, такой, делать на балу?
Михаилу захотелось вдруг узнать, какой это «такой», но он лишь вежливо улыбнулся, сказал, возвращаясь к добровольно примеренной роли:
– Увы, милая Люси, вынужден вас оставить. Дела государственной важности!
Он уже собрался уходить, когда его руки коснулась горячая Люсина ладошка.
– Надеюсь, дорогой мой Мишель, дела государственной важности не помешают вам пригласить меня на вальс? – Она улыбалась, но во взгляде, нахальном и дерзком, читалась если не мольба, то уж точно настоятельная просьба.
– Ни в коем случае.
Впервые в жизни он дал даме несбыточное обещание. Несбыточное, потому что кружиться в вальсе под аккомпанемент усталой скрипки ему хотелось совершенно с другой девушкой, той, которая, вероятно, так и не смогла уговорить тыкву превратиться в карету. Но себя-то не обманешь, поэтому нет больше смысла оставаться на балу. Теплое шампанское под малосольные огурцы, театральные костюмы гуманитарного происхождения, искусственная мушка на лице фальшивой Кармен – все ненастоящее, ненужное. Если уж уходить, то прямо сейчас, пока народ еще не принялся осваивать просторы старого парка и мерить глубину пруда. Сейчас, пока никто не видит...
Дневник графа Полонского
3 июня 1916 года
Тянуть с похоронами не стану, чтобы никто не догадался, чтобы Илья Егорыч не успел вернуться. Беснующуюся Ульяну упрятал в погреб. Не хочу, чтобы ведьма путалась под ногами, не могу смотреть в ее угольями горящие глаза, не хочу слышать мольбы и проклятья. Проклятий нынче не страшусь. Что мне, зверю в человечьем обличье, угрозы старой карги?! Никто меня сильнее, чем я сам, не накажет. Бог от меня отвернулся, а дьяволу со мной не тягаться...
Ольга хороша чудовищной красотой, холодна и спокойна. Даже крохотная морщинка меж бровей разгладилась от поцелуя смерти. Смотреть на нее невыносимо, попеременно борюсь с желанием то поцеловать, то вбить осиновый кол в сердце. Страшусь остаться один-одинешенек, но понимаю с невероятной ясностью, что по-иному никак нельзя. Я должен. Ради девочек, ради Митеньки...
Антонио к странной просьбе моей отнесся с пониманием. Вижу, как неприятно этому жизнерадостному красавцу даже думать о смерти, а не то что касаться ее застывшего лика, но дружбу Антонио ценит превыше всего. Тонкие пальцы его скользят по Ольгиным щекам с небывалой нежностью, точно ласкают.
Посмертная маска – пусть Антонио считает эту мою просьбу нелепой блажью, не стану объяснять. Да и не смог бы. Как объяснить дикое желание отныне видеть не живые, в памяти сохранившиеся черты, а эту дьявольски прекрасную личину смерти!
Хрупкие крылышки доверчивого мотылька мнутся под моими пальцами, полупрозрачным пеплом просыпаются в расплавленную, готовую к отливу бронзу. Вот и нет больше сумеречного проводника, и обратного хода тоже нет, а есть бронзовая статуя – узилище для неприкаянной души, вечное напоминание мне о совершенном преступлении... Антонио обещает сделать статуи Ольги и девочек кинетическими, чуть-чуть живыми. Не думаю пока об этом, всматриваюсь в некогда любимые античные черты. Теперь я знаю, зло может таиться под прекрасной маской, но в моей власти сделать эту маску посмертной...
Пятнадцать лет назад
Бал завершился ближе к полуночи. Во всяком случае, смех и громкие голоса, доносившиеся до флигеля, стихли, уступили место разбавленной стрекотанием цикад тишине. Михаилу не спалось. От тяжелых мыслей не спасало ни бормотание миниатюрного радиоприемника, ни чтение. Первые пару часов он опасался, что кто-нибудь из стройотрядовцев заметит его исчезновение и придет выяснять причину, не хотел затевать пустые разговоры, объяснять посторонним людям то, что объяснять не должен, но, к счастью, подозрения не оправдались. Наверное, бал и в самом деле удался, потому что о существовании Михаила Свириденко все забыли.