Когда у одного из них, невысокого крепыша с рябым лицом и глазами навыкате, зазвонил телефон, разговор стал еще тише.
— Да, — сказал Рябой, вытирая бумажной салфеткой рот. — Конечно. Высылай.
Он достал из кармана смартфон и тут же экран аппарата зажегся, демонстрируя карту.
— Понял, — подтвердил Рябой. — Едем. Там народу много? Ага. Буду готов за полчаса.
Он повесил трубку и сказал самому старшему по возрасту (тот сидел напротив Рябого и смотрел на командира преданными глазами):
— Звони ребятам, пусть подвозят железо. Нам пора.
* * *
Зайд не слышал всего разговора, но последнюю фразу его натренированный слух все же уловил.
— … путь подвозят железо. Нам пора.
Они с Якубом сидели на веранде той же закусочной, возле которой припарковались микроавтобусы с боевиками, и пили заварной кофе, делая вид, что, кроме прекрасного утра и крепкого, пахнущего кардамоном напитка, их ничего не интересует.
— Это они, сын… — сказал старый бедуин негромко. — Я не ошибся. Спокойно ждем, пока они сядут в машины, а потом — падаем на хвост. Им нужно будет время для того, чтобы организовать атаку, значит, и мы успеем занять позиции.
— Хорошо, отец, — согласился Якуб, щурясь на солнце, как пригревшийся кот.
Он положил под язык еще один кубик коричневого сахара и с доброжелательной донельзя улыбкой проводил взглядом прошедшего мимо боевика.
— Жаль, что их много, иначе можно было бы закончить все прямо здесь.
Зайд покачал головой.
— В нашем деле нельзя торопиться. Если ошибка убьет только нас — это полбеды, но она может стоить жизни тем, из-за кого мы сюда приехали. И как тогда мы оправдаемся перед Аллахом и людьми? Сегодня хороший день, Якуб. Сегодня я смогу вернуть своему командиру долги. Не все, конечно, но большую часть. И эта мысль мне очень приятна!
— Вот чего я не пойму, отец, — спросил Якуб задумчиво, — так это почему ты так торговался за квадроциклы с человеком, за которого готов рискнуть жизнью?
— Бизнес — это бизнес, Якуб, — сказал бедуин невозмутимо. На его лице не отражалось ни капли смущения. — Когда б это я упустил возможность заработать пару лишних шекелей? Так что одно другому не мешает…
Римская империя. Эфес
54 год н. э.
Дом Иосифа оказался не очень большим, в ряду купеческих жилищ ничем не выделяющимся.
Дверь из старого бруса пытались рубить, но дерево оказалось настолько прочным, что попытки нападавшим пришлось прекратить — в двух шагах от входа лежал обломок топорища. Залезть на стену, опоясывающую строения, не получилось, скорее всего, толпа с руганью отхлынула и понеслась дальше в поисках более легкой добычи. Мириам, добежав до дверей, застучала кулаками по серым от времени брусьям, но кричать и звать сына не стала — слишком много лишних ушей было вокруг.
Иегуда стоял за ее спиной и ждал, пока дверь приоткроют, чтобы запустить их в дом. Он понимал, что самое страшное уже случилось — в эту ночь погибли те, кому не повезло. Толпа, возможно, и не собиралась никого убивать, но кто-то толкнул будущую жертву, кто-то ударил… Кровь пьянит, и те, кто при обычных обстоятельствах не пнет даже бродячего пса, вполне способен за компанию затоптать беременную женщину. Но бунт должен был захлебнуться — для того, чтобы он имел успех, нужен не один вожак, нужна организация. Десятки, а то и сотни людей, каждый из которых выполняет свою работу. Толпа не способна на длительные действия, порывом и массовым безумством нельзя заменить продуманный план. И еще — нужна цель. Не человеческой массе, нет — ее вожакам. Например — захват власти в городе. Но Шаулу, вещающему сейчас на Форуме, не нужна власть над Эфесом! Что бы он делал, заполучив ее? И как бы удержал? Настанет утро, угар пройдет, но останутся разгромленные лавки, сожженные дома и мертвецы не поднимутся с первыми лучами солнца. Таков закон этого мира — мертвые остаются мертвыми. И тогда те, кто сейчас беснуется на улицах, ужаснутся и захотят все забыть, захотят вернуть все назад, спрятаться… И они побегут прочь, войдут в свои жилища, чтобы все воротилось на круги своя, но для этого необходимо время — никто не знает, сколько именно. Может быть, часы, может быть, дни, а, может быть и недели. Город залечит раны. Мертвецы похоронят своих мертвецов. Ремесленники снова начнут делать и продавать изображения Артемис — это кормит их семьи уже не одну сотню лет.
А Шаул… Что Шаул? Шаул не призывал к убийствам, Шаул никого не убивал. Он говорил о том, что колдовство неугодно Богу. Он говорил, что колдовские книги надо уничтожить. Он говорил, что нельзя поклоняться идолам и торговать их изображениями. Он говорил убедительно. Он говорил правильно, как и должен говорить иудей. Вот только…
Дверь наконец-то распахнулась. Мириам вскрикнула и бросилась на грудь худощавому молодому мужчине, заключившему ее в объятия. За его спиной толпились домашние: Иегуда увидел женщину с двумя детьми, совсем молодую, лет семнадцати. Один малыш цеплялся за мамин подол, второго, грудного, она прижимала к себе. Рядом с ней стояла женщина в возрасте, скорее всего, служанка (темная кожа, курчавые черные с солью волосы, плотно прилегающие к крупной голове) с большим разделочным ножом, мужчина с железной палкой в руках и несколько юношей, похожих на подмастерьев, вооруженных чем попало. Лица у всех Иосифовых домашних были испуганные.
— Мама, — произнес худощавый мужчина, ласково поглаживая Мириам по плечу. — Ну, зачем ты бежала сюда через весь город? Это же опасно! Тебя могли убить… Я бы утром послал тебе весточку… Ну, что же ты? Успокойся, успокойся… Пошли в дом. Хвала Всевышнему, кажется, все заканчивается!
Мириам шагнула в дом, к невестке и внукам, а Иосиф, войдя во двор, остановился и сделал подмастерьям знак запирать калитку. Тяжелый брус лег на кованые крюки. Дом, конечно, не превратился в крепость, но попасть во внутренний двор стало значительно сложнее. Слуги явно вздохнули с облегчением и занялись домашними делами, а Иегуда и Иосиф остались во внутреннем дворе одни.
Иосиф внимательно и без тени радушия поглядел на Иегуду.
Он был молод. Вблизи было заметно, что под темной бородой скрывается нежная гладкая кожа, зубы не порчены и в волосах нет седины. В лице его можно было уловить отдаленное сходство с Иешуа, но на Мириам он походил во много крат больше. Иосиф унаследовал от матери и разрез глаз, и линию губ, и даже цвет волос, таких же густых и непокорных. Он был красив для мужчины, даже чрезмерно красив, но не женственен. Черты га-Ноцри проглядывали в очертаниях овала лица, в посадке глаз, в том, как от дыхания раздувались крылья ноздрей тонкого крючковатого носа, в повороте головы и в том, как он склонял ее к плечу, задавая вопрос. Как птица. Как отец.
— Это ты привел сюда маму? — спросил он.
Иегуда покачал головой.
— Скорее уж она меня. Я только смотрел, чтобы с ней ничего не произошло по дороге.
— Смотрел, чтобы ничего не случилось? Без оружия?
— Почти, — ответил Иегуда. — Если не считать этого.
Он продемонстрировал увесистую дубинку.
— И этого…
Полоса кованой стали блеснула в полумраке и снова скрылась в широком рукаве кетонета.
Иосиф улыбнулся, но его улыбку Иегуда назвал бы напряженной. Гость Иосифу не нравился. Не пришелся по душе. Возможно, Иосиф не хотел, чтобы его отношение было замечено, но получилось у него плохо. Не обратить внимания на тяжелый изучающий взгляд сына Мириам мог только слепец.
— Ты ее друг?
— Старый знакомый.
— Настолько старый, что я тебя не знаю?
Иегуда пожал плечами.
— Не думаю, что ты можешь меня знать, Иосиф. Мы были знакомы еще до твоего рождения. Твоя мать ждала твоего появления на свет, когда мы виделись в последний раз.
— Тогда это было действительно давно, — согласился хозяин. — Ну, что ж… Спасибо тебе, старый знакомый. Проходи в дом, здесь рады тебя видеть. Как мне тебя называть?
— Дарес, — ответил Иегуда, не задумываясь.
— Ты грек? — удивился Иосиф.
— Да. А что? Не похож?
Мириам бросила на него быстрый взгляд.
«Вот теперь, Мири, ты будешь знать, как меня называть, подумал Иегуда. Еще одно из сотни имен, что я носил. Дарес. Не хуже и не лучше любого другого.»
— Я родом из Александрии, — продолжил он. — Когда-то жил в Иудее, пусть хранит ее ваш Бог. Потом уехал. Я всю жизнь я провел на чужбине.
— Ты торговец?
Иегуда усмехнулся.
— Если есть возможность — я немного торговец. Когда надо — воин. Если жизнь заставит — моряк. Когда нечего есть, я могу наняться собирать оливы или давить виноград. Я умею пасти скот, стричь овец, выделывать шкуры. Тот, кто путешествует, не должен брезговать никакой работой. Лучше всего у меня получается работать с деревом, но эту работу трудно получить без собственного инструмента. А такой инструмент слишком тяжел для того, кто всегда в пути…
— Мать говорила мне, что покойный отец тоже был плотником. Ты знал моего отца?
— Мы были знакомы, — сказал Иегуда и посмотрел на Иосифа печальными, выцветшими от солнца и прожитых годов глазами.
И добавил, чуть погодя, солгал легко, словно просто вздохнул:
— Но никогда не были близки. Я был одинок, и бродячая жизнь уже тогда привлекала меня больше, чем дом и семья. Твой отец был другим.
— А я так и не научился плотничать, — признался Иосиф. — Дерево мне не дается, но я люблю металл и камень. Это мое ремесло — делать украшения из серебра. А еще я лью фигурки Артемис и, говорят, они самые лучшие в городе! Ну, или в нашем квартале! И продаются они лучше, чем у остальных!
Он совсем еще мальчишка и не отучился хвастать, отметил про себя Иегуда и едва сдержал улыбку.
— Поэтому эти бунтовщики и ломились в мой дом! Они хотели снести мастерскую и забрать серебро. Там были люди, которых я знаю по рынку, и даже твои минеи, мама! Они что? Тоже пришли грабить?
— Все сложнее, сынок, — едва слышно произнесла Мириам. — Все значительно сложнее!
Несмотря на поздний час, жена Иосифа собирала на стол — негоже садить гостей перед пустыми тарелками. Дети заснули тут же, подле бабушки, а сама Мириам, сидя на скамье, с тревогой слушала разговор между мужчинами. Беседовать с Иосифом — опасный путь, ведь Иегуда и понятия не имел о том, что именно рассказывала сыну Мириам. Но замолчать, закрыться было бы еще хуже. Раз уж Иегуда пришел в это дом, то должен был повести себя так, чтобы потом не возникло никаких вопросов к той, которую он сопровождал.
И еще…
Это был ее и его сын — сын тех людей, о которых Иегуда не забывал все эти годы, а, значит, близкий ему человек. Не по крови, по духу.
«Ты не знаешь его, сказал себе Иегуда. Какая кровь? Какой дух? Опомнись. Не позволяй чувству взять верх над разумом. Да, ты любил его отца. Ты любил тогда и по сей день любишь мать этого молодого человека. Кто б спорил? Это чистая правда! Но правда и другое — он никто для тебя. Незнакомец. Чужак. Ты знал, что он есть, потому что Мириам носила его под сердцем в тот страшный год. Но он родился и рос, когда тебя не было рядом. Какой он? Хороший? Плохой? Равнодушный? Может быть, он жесток? Или, наоборот, добр? Храбр, как отец или вырос трусом? Ты не должен доверять никому. Никому. Вы так договорились много лет назад. Ты умер. Тебя нет, Иегуда. Вместо тебя живут другие люди, с другой судьбой. Как тебя звали во время твоих скитаний? Ксантипп? Крисипп? Моше? Иосиф? Кем только ты не назывался, какие личины на себя не надевал! Никто не помнит тебя. Помнят только твои маски. Есть грек по имени Дарес, а никакого Иегуды нет в помине. Жил такой когда-то, но теперь он проклят — никто не помнит его лица, никто не помнит его добрых дел. Предал, умер, проклят. И это — все».