«Не шевелись и дай мне самому сделать все остальное», – сказал он. А закончив, добавил:
– Я не пидор, но у меня есть потребности, как и у всех прочих. Скажешь кому-нибудь, что я пидор, и я тебя убью на хрен.
– Не скажу, – заверил его Моррис, говоря себе: Дерьмо ни хрена не значит. Дерьмо ни хрена не значит.
– Ты умеешь писать? – спросил он с легко узнаваемым выговором южной глубинки: Ты-ы умеешь писа-ать? – Мне сказали, умеешь.
– Да, писать я умею, – ответил Моррис. Заметил приближающегося Оллгуда, но тот, едва увидев, кто стоит рядом с его сокамерником, развернулся и направился к баскетбольной площадке в дальнем конце плаца.
– Я Уоррен Дакуорт. Большинство зовет меня Дак.
– Я – Моррис Бел…
– Я знаю, кто ты. Так ты хорошо пишешь?
– Да, – ответил Моррис без колебаний и ложной скромности. От него не укрылся тот факт, что Рой Оллгуд внезапно нашел для прогулки другое место.
– Можешь написать письмо моей жене, если я скажу, что надо писать? Только найди слова получше. Понимаешь?
– Могу и напишу, но у меня есть маленькая проблема.
– Твою проблему я знаю, – ответил его новый знакомый. – Напишешь моей жене письмо, которое порадует ее и отвлечет от болтовни о разводе, и у тебя больше не будет проблем с костлявым сукиным сыном в твоем жилище.
«Это я костлявый сукин сын в своем жилище», – подумал Моррис, но у него затеплилась надежда.
– Сэр, я напишу вашей жене очень красивое письмо. Она никогда такого не получала.
Глядя на огромные руки Дакуорта, Моррис подумал о сюжете в какой-то телепередаче о природе. Существовала птичка, живущая в пасти крокодилов, которая изо дня в день выклевывала остатки еды, застрявшие между зубами рептилий. Моррис полагал, что птичка эта неплохо устроилась.
– Мне нужна бумага. – Он вспомнил об исправительной колонии, где получал в неделю пять листов «Блю хорз»: толстой, рыхлой, с пятнами пульпы, напоминавшими предраковые бородавки.
– Будет тебе бумага. Сколько захочешь. Ты просто пишешь письмо и в конце добавляешь, что каждое слово соскользнуло с моих губ, а ты всего лишь записал.
– Хорошо, а теперь скажите мне, что она больше всего хотела бы услышать.
Дак задумался, потом просиял:
– Что она отлично трахается?
– Она наверняка это и так знает. – Теперь пришла пора задуматься Моррису. – Какую часть тела, по ее словам, она хотела бы изменить, если бы смогла?
Дак нахмурился:
– Точно не знаю, но она всегда говорила, что у нее слишком большая жопа. Но такого писать нельзя, ты только сделаешь хуже, а не лучше.
– Нет, я напишу, как вам нравится класть руки на ее задницу и сжимать ее.
Дак заулыбался:
– Следи за базаром, а не то я сам тебя трахну.
– Какое у нее любимое платье? Оно у нее есть?
– Да, зеленое. Шелковое. Мать подарила в прошлом году, перед тем как меня посадили. Она надевает его, когда мы идем на танцы.
Шелковое. Мать подарила в прошлом году, перед тем как меня посадили. Она надевает его, когда мы идем на танцы. – Он уставился в землю. – Ей бы лучше сейчас не танцевать, но она может. Я это знаю. Да, я могу написать только свою гребаную фамилию, но я не дурак.
– Я напишу, как вам нравится обжимать ее зад, когда он обтянут этим зеленым платьем. Как вам это? Я вижу, что такие мысли вас возбуждают.
Выражение, появившееся на лице Дака, Моррис за время пребывания в Уэйнесвилле видел впервые. Уважение.
– Слушай, это неплохо.
Но Моррис на этом не остановился. Когда женщины думали о своих мужчинах, их мысли не ограничивались сексом. С ним соседствовала романтика.
– Какого цвета у нее волосы?
– Сейчас – не знаю. Она брунетка, когда не красится.
Брунетки Морриса не привлекали, но существовали способы обойти цвет волос. У него вдруг мелькнула мысль, что он словно продает некий продукт на манер рекламного агентства, и он отогнал ее прочь. Выживание есть выживание.
– Я напишу, как вам нравится смотреть на сияние солнца в ее волосах, особенно по утрам.
Дак не ответил. Он смотрел на Морриса из-под сдвинутых косматых бровей.
– Что? Не нравится?
Гигант схватил Морриса за руку, и тот уже подумал, что он переломит ее, как сухую ветку. На больших костяшках синели буквы, складывавшиеся в слово «ГНЕВ».
– Это поетика, – выдохнул Дак. – Завтра принесу тебе бумагу. Ее много в библотеке.
В тот вечер, вернувшись в камеру после смены – с трех до девяти он красил джинсы, – Моррис обнаружил, что она пуста. Ролф Вензано из соседней камеры сказал, что Роя Оллгуда отправили в лазарет. На следующий день Оллгуд вернулся с подбитыми глазами и сломанным носом. Посмотрел на Морриса со своей койки, повернулся на другой бок и уткнулся в стену.
Уоррен Дакуорт стал первым клиентом Морриса. За тридцать шесть лет их набралось много.
К тому времени его родители ссорились постоянно, и хотя он в равной степени не мог терпеть их обоих, мать лучше умела противостоять миру, поэтому он взял на вооружение ее саркастическую улыбку и сопутствующее высокомерное, пренебрежительное отношение к другим. За исключением английского языка и литературы, где он получал только пятерки (когда хотел), учился он исключительно на тройки, приводя Аниту Беллами в бешенство. Друзьями не обзавелся, зато врагов хватало. Трижды его избивали. Двоим парням не понравилось его поведение вообще, но третий высказал более конкретные претензии. Здоровяк-футболист по имени Пит Уомэк. Однажды в обеденный перерыв ему не понравилось, как Моррис смотрит на его девушку.
– Куда это ты смотришь, крысеныш? – полюбопытствовал Уомэк, и за столами вокруг сидевшего в одиночестве Морриса стало тихо.
– На нее, – ответил Моррис. Он испугался, и, если мыслил ясно, страх обычно накладывал хоть какие-то рамки на его поведение. Однако Моррис никогда не мог противостоять соблазну покрасоваться перед публикой.
– Ты это прекрати, – сказал Уомэк весьма миролюбиво. Давая Моррису шанс. Возможно, Пит Уомэк отдавал себе отчет, что рост у него шесть футов два дюйма, а вес – двести двадцать фунтов, тогда как этот худой красногубый новичок возвышался над землей на какие-то пять футов семь дюймов, а весил не больше ста сорока фунтов в мокрой одежде.