Шестьдесят как минимум. А Моррис? Одиннадцать баксов в час. Плюс продуктовые талоны и комнатушка на девятом этаже, ненамного больше камеры, где он провел так называемые лучшие годы своей жизни. Моррис не знает наверняка, прослушивается ли клетушка, в которой он работает, но его бы это не удивило. По его мнению, нынче в Америке прослушивается все.
Жизнь у него дерьмовая, и кто в этом виноват? Моррис раз за разом, без запинки твердил комиссии по условнодосрочному освобождению, что виноват он сам: игре в виновность он научился у Говнишки. По-другому и быть не могло. Если бы они не услышали от него mea culpa, ему бы никогда не выйти на свободу, как бы ни старалась эта раковая сука завоевать расположение Иисуса своим последним письмом. В этом вопросе Моррис вполне мог обойтись без наставлений Дака. Как говорится, не вчера родился.
Но действительно ли это была его вина?
Или все-таки вон того подонка?
На другой стороне улицы, в четырех домах от скамьи, на которой сидит Моррис с недоеденным бубликом, тучный лысый мужчина выплывает из магазина «Редкие издания Эндрю Холлидея», предварительно перевернув дверную табличку с «ОТКРЫТО» на «ЗАКРЫТО». Ритуал ухода Энди на ленч Моррис наблюдает третий раз, потому что по четвергам работает в ЦКИ во вторую смену. Ему надо прийти на работу в час и трудиться до четырех, подтягивая древнюю регистрационную систему к современным нормам. (Моррис уверен, что люди, которые управляют ЦКИ, многое знают об искусстве, драматургии и музыке, но ни хрена – о «Мак офис менеджер».) В четыре он уедет на автобусе в свою дерьмовую комнатушку на девятом этаже.
А пока он здесь.
Наблюдает за давним другом.
При условии, что этот четверг ничем не будет отличаться от двух других – а у Морриса нет оснований в этом сомневаться, он знает, что его давний друг привычек не меняет, – Энди Холлидей пойдет (вперевалку) по Лэйсмейкер-лейн к французскому кафе под названием «Jamais Toujours». Чертовски глупое название, абсолютно ничего не значащее, но звучит пафосно. Совсем под стать Энди, правда?
Давний друг Морриса, тот самый, с кем он так часто обсуждал Камю, и Гинсберга, и Джона Ротстайна за чашкой кофе или за ленчем, набрал как минимум сотню фунтов, сменил очки в роговой оправе на дорогие дизайнерские, его туфли, похоже, стоили больше, чем все заработанное Моррисом за тридцать пять лет в тюрьме, но Моррис нисколько не сомневался, что внутри его давний друг не изменился. Какова ветка – таков и сучок, гласила еще одна старая поговорка, вот и пафосный говнюк всегда будет пафосным говнюком.
Владелец «Редких изданий Эндрю Холлидея» уходил от Морриса, а не приближался к нему, но Моррис и ухом бы не повел, если бы Энди пересек улицу и направился к нему. В конце концов, кого бы он увидел? Пожилого джентльмена, узкоплечего, с мешками под глазами, поредевшими седыми волосами, в дешевом пиджаке и еще более дешевых серых брюках, купленных в «Чептер эле-вен». Давний друг пронес бы мимо внушительный живот, даже не взглянув на Морриса, и тем более не стал бы к нему присматриваться.
«Я сказал членам комиссии то, что они хотели услышать, – думает Моррис. – Мне пришлось это сказать, но на самом деле я потерял все эти годы по твоей вине, ты, самодовольный гомик-членосос.
– Мне пришлось это сказать, но на самом деле я потерял все эти годы по твоей вине, ты, самодовольный гомик-членосос. Если бы меня арестовали за Ротстайна и моих подельников, все было бы по-другому. Но ведь нет. Мне не задали ни одного вопроса о господах Ротстайне, Доу и Роджерсе. Я потерял эти годы из-за совершенного мною акта сексуального насилия, которого даже не мог вспомнить. И почему? Отчасти это похоже на дом, который построил Джек. Я находился в переулке, а не в таверне, когда мимо проходила эта сука Хупер. Меня вышвырнули из таверны, потому что я пнул музыкальный автомат. Я пнул музыкальный автомат по той же причине, по какой оказался в таверне: потому что разозлился на тебя».
Почему бы тебе не предложить мне эти записные книжки на заре двадцать первого века, если они все еще будут у тебя?
Моррис наблюдает, как Энди уходит от него, сжимает кулаки и думает: В тот день ты вел себя как девчонка. Горячая маленькая целка, которая сидит с тобой на заднем сиденье автомобиля, и ты слышишь от нее: Да, милый, да, да, конечно, я так тебя люблю. До тех пор, пока ты не задерешь ей юбку выше талии. Тут она сжимает колени так крепко, что едва не ломает тебе запястье, и заводит другую песню: Нет, нет, нет, руки прочь, за кого ты меня принимаешь?
«Ты мог бы быть более дипломатичным, – думает Моррис. – Как минимум. Капелька дипломатичности спасла бы мне все эти потерянные годы. Но ты не пожелал хоть как-то успокоить меня. Это потребовало бы мужества, а ты у нас не из храбрецов. Я услышал от тебя лишь если ты упомянешь меня, я буду отрицать, что мы когда-либо говорили об этом».
Его давний друг заходит в своих дорогих туфлях в кафе «Jamais Toujours», где метрдотель сочтет за честь поцеловать его необъятный зад. Моррис смотрит на бублик и думает, что надо бы его съесть, хотя бы соскрести зубами сливочный сыр, но желудок завязался узлом и слышать об этом не желает. Поэтому ничего не остается, как идти в ЦКИ, чтобы потратить день, пытаясь навести хоть какой-то порядок в отставшей на века цифровой регистрационной системе. Моррис знает, что ему не следовало возвращаться на Лэйсмейкер-лейн – теперь это не улица, а пешеходный торговый центр под открытым небом, – и знает, что скорее всего будет на этой скамье и в следующий четверг. И через один. Если ему не удастся заполучить записные книжки. Они разрушат чары. Тогда у него пропадет желание иметь что-то общее с давним другом.
Он встает и бросает недоеденный бублик в урну. Смотрит в сторону «Jamais Toujours» и шепчет:
– Ты – дерьмо, давний друг. Действительно дерьмо. И за два цента…
Но нет.
Нет.
Только записные книжки имеют значение, и если Чак Роберсон ему поможет, завтра ночью он отправится за ними. А Чак не откажет. Моррис оказал ему серьезную услугу и намерен попросить об ответной. Он знает, что должен подождать дольше, пока Эллис Макфарленд окончательно не убедится, что Моррис хороший, и не обратит свое внимание на кого-то еще, но притяжение сундука и его содержимого слишком велико. Он хотел бы расплатиться с этим жирным сукиным сыном, который сейчас набивает рот дорогой едой, но месть не так важна, как четвертый роман о Джимми Голде.