– Я пока нахожусь в здравом уме и в твердой памяти, – возразила женщина, – и не собираюсь ужинать в своей палате. Я решила составить Елене Геннадьевне компанию, чтобы ей не было так скучно в обществе наших мужчин.
– Вы могли бы составить ей компанию завтра, – возразил Мокрушкин, – но все равно. Садитесь. Я потом зайду и еще раз осмотрю вас. Но учтите, что вам ничего нельзя, кроме обычной воды. Даже чай вам сейчас противопоказан.
– Не нужно при посторонних мужчинах говорить мне подобные гадости, – победно изрекла женщина, усаживаясь на стул рядом с Ярушкиной. – Лучше представьте меня гостям.
– Марина Леонидовна Шаблинская, – представил ее Мокрушкин, – народная артистка республики, лауреат Государственной премии, бывшая прима Мариинского театра.
Она поднялась и величественным движением протянула руку. Дронго, не колеблясь ни секунды, подошел и поцеловал ее сухую руку. Она даже вздрогнула. Выносившая с кухни поднос кухарка уронила его от неожиданности, и посуда загремела по полу. Ярушкина на миг замерла, затем захлопала в ладоши и закричала:
– Ой, как хорошо! Господи, как хорошо!
Мишенин одобрительно кивнул головой. Даже Угрюмов улыбнулся. Мокрушкин развел руками.
– Вы просто покорили их сердца, – признался он.
– Не знаю вашего имени, милостивый государь, – церемонно произнесла Шаблинская, – но смею вам сказать, что вы – настоящий мужчина. На все времена.
Они вышли из столовой, сопровождаемые восхищенными взглядами женщин. Вейдеманис одобрительно кивнул.
– Ты стал героем этого хосписа, – тихо произнес он.
– Мне просто стало жаль эту одинокую и обреченную женщину, – признался Дронго.
Они прошли к палатам. Мокрушкин постучал и открыл дверь в первую из них.
– Не входите, – предупредил он, – сюда лучше не входить.
Через минуту он вышел.
– Разве на первом есть реанимационные палаты? – удивился Вейдеманис.
– Нет. Там наша пациентка – Антонина Кравчук. У нее рак кожи. Необратимые изменения, в том числе и на лице. Она никого к себе не пускает, кроме врачей и своей соседки – Эльзы Витицкой. Мы стараемся никого туда не пускать.
Дронго кивнул, уже ничего не спрашивая.
В другую палату Мокрушкин вошел даже не постучав, приглашая за собой гостей. Здесь на кровати лежал мощный, крупный мужчина. Он был молод и красив. Болезненные изменения еще не затронули его тела, ведь основная болезнь была у него в голове. Он лежал на кровати, заложив могучие руки за голову и глядя в потолок. В последние дни он все время так и лежал.
– Радомир! – негромко позвал его Мокрушкин, – ты меня слышишь?
Гигант даже не пошевелился.
– Радомир, – громче позвал Мокрушкин.
Пациент наконец оторвался от углубленного созерцания потолка и взглянул на врача.
– Я вас слышу, – сказал он.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– Ничего не болит?
– Пока нет. Если заболит, я вас сразу позову. Вы знаете, что мои приступы боли начинаются после полуночи.
– Мы можем сделать тебе укол до полуночи.
– Зачем? Мне и так мало осталось. Лучше продержусь сколько смогу. Хотя бы еще немного. Почувствую, что живу.
В таких случаях принято говорить, что жить человек будет долго, но Мокрушкин не сказал этих слов. Это было бы нечестно по отношению к тяжелобольному пациенту, который со дня на день мог навсегда потерять сознание, превратясь всего лишь в бесформенный кусок мяса. Они вышли из палаты.
– Даже не знаю, что лучше, – признался Эдгар, – умереть, ничего не понимая и не чувствуя, потеряв сознание, или в полной памяти и осознавая, что происходит.
– Они не выбирают, – отозвался Мокрушкин, – и это, наверно, правильно. Мы ведь тоже не знаем, что именно нас ждет. У каждого свой конец, который ему уготован, своя судьба.
– Шопенгауэр определял судьбу всего лишь как совокупность учиненных нами глупостей, – возразил Дронго. – Возможно, с подобной генетической болезнью его отцу или деду нельзя было иметь детей.
– Вот поэтому он и умирает в одиночестве, – пояснил Мокрушкин. – Он боялся, что его болезнь перейдет по наследству к его детям, и поэтому бросил любимую жену, заставив ее сделать аборт, когда она ждала ребенка. Его можно понять. Но она не захотела больше жить с ним и ушла от него. Ее тоже можно понять.
– В таких случаях лучше не выступать судьей, – согласился Дронго.
Они прошли к следующей палате. Мокрушкин снова постучал.
– Войдите, – услышали они старческий голос.
Все трое вошли в палату. На кровати лежала пожилая женщина. Она была похожа на смятый одуванчик – белые редкие волосы, мягкая улыбка; почти бесцветные, когда-то зеленые глаза. Увидев вошедших, старушка почти счастливо улыбнулась.
– Добрый вечер, Алеша, – сказала она врачу, – как я рада, что сегодня именно твое дежурство.
– Спасибо. Я тоже рад, Казимира Станиславовна. Как вы себя чувствуете?
– Хорошо, – ответила она улыбаясь, – почти ничего не болит. И еще вчера по телевизору показывали такую интересную передачу. Я, правда, сделала звук тише, чтобы не мешать своей соседке.
– И все равно помешали мне спать, – громко произнесла другая женщина. Она лежала на кровати, стоявшей справа от двери, лицом к стене и спиной к вошедшим, даже не повернувшись, когда они вошли.
– Тамара Рудольфовна, – укоризненно сказал Мокрушкин, – у нас гости.
– А мне все равно, – ответила она, все так же не поворачивая лицо, – здесь не театр и не салон, чтобы принимать гостей. Здесь место, где умирают тяжелобольные люди, и не нужно сюда никого приводить. Тем более каких-то гостей.
– Это наши друзья, врачи из Башкирии, – пояснил Мокрушкин.
– Вот пусть они и возвращаются в свою… Башкирию, – ответила женщина, но так и не повернулась.
Казимира Станиславовна испуганно посмотрела на Мокрушкина.
– Меня лучше перевести в другую палату, – тихо попросила она, – моя соседка все время недовольна. И когда я включаю телевизор, и даже когда не включаю.
– Я тоже так думаю, – согласился Мокрушкин. – Завтра приедет Федор Николаевич, и мы все уладим.
– О чем вы шепчетесь? – спросила Тамара Рудольфовна, наконец поворачиваясь к ним лицом.
У нее было злое лицо пожилой и властной женщины. Белые волосы, мешки под глазами, на лице характерные пятна пигментации. Было очевидно, что болезнь крови доставляла ей еще и нравственные муки.
– Опять на меня жалуетесь? – поинтересовалась она.
– Нет-нет, – испуганно прошептала ее соседка, – ни в коем случае.
– Знаю, что жалуетесь. Не лгите. Все знаю. И характер у меня поганый, тоже знаю. И вообще вы правы. Вам лучше завтра поменять палату. У нас с вами несовместимость. Разные группы крови – если мою еще можно причислить к какой-то группе.
Она взглянула на вошедших.
– Это вы прибыли из Башкирии? Какой такой хоспис в вашей мусульманской республике? Зачем вы врете? У вас ведь стариков уважают до смерти. Ходят за ними, возятся, убирают, терпят их глупости… Это у нас сразу избавляются от таких мерзких тварей, как мы!!
Мокрушкин сокрушенно покачал головой.
– Выйдите, пожалуйста, – попросил он, – я останусь с ними.
– Да, конечно, – Дронго и Вейдеманис поспешили выйти из палаты, сопровождаемые истерическими криками Тамары Рудольфовны.
– Знаешь, что я тебе скажу, – неожиданно произнес Вейдеманис, – концентрация страданий в таком месте превосходит любое человеческое воображение. Я даже не представляю, с чем это можно сравнить. Даже у осужденных на смерть есть какой-то небольшой шанс. А здесь… – он махнул рукой.
В этот момент опять позвонил мобильный телефон Дронго. Он достал аппарат:
– Я вас слушаю.
Глава 7
Звонил Федор Николаевич. Главный врач сообщил, что он подъезжает к зданию хосписа и через несколько минут уже будет на территории своего учреждения. Сыщики вышли во двор. Уже стемнело, и зажглись фонари. Они уселись на скамейку перед зданием и почти сразу же услышали чьи-то шаги. К ним подошел знакомый мужчина, очевидно – сторож. Он внимательно посмотрел на обоих незнакомцев в белых халатах. У него было чисто выбритое лицо, черные глаза немного навыкат, редкие черные волосы, подстриженные очень коротко – от этого его голова походила на ежа. Он был одет в темный костюм, на ногах – тяжелые армейские ботинки.
– Добрый вечер, – вежливо поздоровался Дронго.
– Здравствуйте, – кивнул сторож, – это вы приехали вместе с Дмитрием на машине нашего главного?
– Мы.
– Значит, это вы гости из Башкирии. Очень хорошо. А кого вы ждете?
– Федора Николаевича.
– Он уже не приедет. Девятый час вечера. Так поздно он не задерживается, если ничего особенного не происходит.
– У вас сегодня собаки выли, – возразил Дронго.
– Это уже все знают, почему они выли. Они ведь сразу чувствуют, когда кто-то уходит, – пояснил сторож. – У нас сегодня человек ушел, вот поэтому они и воют.
– У вас вся информация передается собачьим воем? – не выдержав, поинтересовался Эдгар.
– Пациентов мало, – рассудительно ответил сторож, – поэтому мы все и про всех знаем.
– Про всех? – оживился Дронго, поднимаясь со скамьи.
– Конечно, – спокойно ответил сторож, – для этого мы сюда и поставлены.
– Вы ведь Асхат Тагиров, правильно?
– Да, так меня зовут.
– Когда умерла Боровкова, вы дежурили?
– Правильно. Тогда как раз я дежурил.
– Вы можете вспомнить, кто тогда приезжал в ваш хоспис? Может, кто-то незнакомый или какой-нибудь человек, которого вы не ждали?
– Посетители бывают днем, – рассудительно сказал сторож, – их всех в особый журнал записывают. А после ужина никого сюда не пускают. Это я вам точно говорю. И никого здесь тогда не было, когда она умерла.
– А днем кто здесь был?
– Я не знаю. Ворота бывают открыты. За все посещения у нас завхоз отвечает, у него журнал специальный есть. Вот его вы и спросите. Только Степанцев уже не приедет. Ему, наверно, уже сообщили о смерти Идрисовой, и он завтра с утра приедет. Чтобы документы оформить и тело выдать, как полагается.
– Приедет, – уверенно сказал Дронго, – мы с ним только сейчас по телефону говорили. Он сказал, что будет здесь через несколько минут.
– Тогда конечно, – спокойно согласился Асхат, – раз сказал, значит, будет. Пойду открою ворота.
– У вас камера установлена только на воротах?
– И вокруг дома тоже камеры есть. Посторонних здесь не бывает. Все знают, кто здесь находится, и обходят это место стороной. Как будто боятся заразиться, словно мы чумные. А может, просто не хотят даже видеть наших больных. Несчастье, оно ведь тоже как зараза, может передаваться от одного человека к другому. От нас ведь только трупы вывозят, никто своими ногами отсюда не уходит. Один раз только женщина уехала, но это чудо случилось, она Богу поверила и Он ее спас. А остальные так и остаются здесь до самого конца.
Он повернулся и зашагал к соседнему зданию.
– Здесь все философы, – заметил Эдгар, – не только врачи, но и водители, сторожа, нянечки… Очевидно, такое место располагает к размышлениям о жизни и смерти.
– Они ежедневно сталкиваются с реальной смертью, – напомнил Дронго, – вот поэтому у всех у них несколько взвинченное состояние. Поневоле становишься либо психопатом, либо философом.