Меня охватило внезапное, напугавшее меня саму желание прокрасться потихоньку наверх в западное крыло и осмотреть комнаты собственными глазами.
Роберт все еще не вернулся. Я все успею до чая. На миг я заколебалась, глядя на галерею. В доме было тихо и спокойно. Прислуга находилась в своих комнатах за кухней. Джеспер громко лакал воду из миски под лестницей, звук гулко разносился по огромному каменному холлу. Я начала подниматься по ступенькам. Сердце мое лихорадочно билось.
Я подошла к окну и приоткрыла ставни, впустив в комнату длинный узкий луч. Да, я стояла у того же окна, у которого полчаса назад стояли Фейвел и миссис Дэнверс. При дневном свете электрический свет казался слишком искусственным, желтым. Я открыла ставни пошире. Полоса белого света упала на постель. Осветила чехол для ночной рубашки, лежащей на подушке, стеклянную доску туалетного столика, щетки и флаконы духов. Дневной свет придал комнате еще большую реальность. При закрытых ставнях и электрическом свете она напоминала театральные декорации, установленные между спектаклями. Занавес упал, вечернее представление окончено, и на сцене все приготовлено для завтрашнего утренника. Но при дневном свете комната возродилась, наполнилась жизнью. Я забыла про затхлый запах и задернутые занавеси на окнах. Я снова была гостьей.
Я забыла про затхлый запах и задернутые занавеси на окнах. Я снова была гостьей. Незваной гостьей. Я по ошибке забрела в спальню хозяйки дома. Щетки на туалетном столике принадлежали ей, ее пеньюар и домашние туфли дожидались ее на стуле и на полу.
Только теперь, впервые, с тех пор как я зашла в комнату, я заметила, что еле держусь на ногах. Я присела на пуфик у туалетного столика. Лихорадочное возбуждение оставило меня. Сердце было тяжелым, как свинец. Я глядела вокруг в каком-то немом оцепенении. Да, это была удивительно красивая комната. Миссис Дэнверс ничего не преувеличивала в тот первый вечер. Это была самая красивая комната в доме. Как я любила бы эту изящную каминную доску тончайшей работы, этот потолок, эту резную кровать, эти занавеси, даже стенные часы и подсвечники на туалетном столике, как гордилась бы ими, будь они мои. Но они были не мои. Они принадлежали другой. Я протянула руку и дотронулась до щеток. Одна казалась более старой, чем остальные. Я не удивилась. Всегда одной из щеток пользуешься чаще, чем другой. Порой просто забываешь про вторую, и, когда их берут, чтобы вымыть, одна оказывается почти совсем чистой. Какая я худая и бледная в этом зеркале, какими прямыми и гладкими прядями висят волосы! Неужели у меня всегда такой вид? Да нет, обычно я куда румянее. Мое лицо, болезненно-желтое, некрасивое, пристально смотрело на меня из зеркальной рамы.
Я встала с пуфа и, подойдя к стулу, дотронулась до пеньюара. Подняла с полу туфли, подержала их в руке. Я чувствовала, как во мне нарастает ужас, ужас переходящий в отчаяние. Я коснулась покрывала, обвела пальцем монограмму на чехле для ночной сорочки: «Р де У», переплетенные сложным узором. Выпуклые буквы четко выделялись на золотистом атласе. Внутри лежала ночная сорочка, тонкая и легкая, как паутинка, абрикосового цвета. Я прикоснулась к ней, вынула из чехла, прижала к лицу. Она была холодная, совершенно холодная. Но от нее все еще пахло духами — белой азалией, — хотя запах был кислый, запах плесени. Я сложила сорочку, чтобы положить обратно в чехол, и тут заметила, что она смята, — ее не трогали, с тех пор как она была надета в последний раз. У меня глухо заныло сердце.
Повинуясь внезапному порыву, я отошла от кровати и вернулась в гардеробную, где стояли платяные шкафы. Открыла один из них. Так я и думала. Там было полно платьев. Вечерние туалеты — я заметила мерцание серебра в прорези одного из белых чехлов, которые их укрывали. Кусочек золотой парчи, рядом — мягкий темно-красный бархат. По низу шкафа стелется белый атласный шлейф. Из папиросной бумаги на полке сверху выглядывает веер из страусовых перьев.
В шкафу был странный спертый запах. Аромат азалии, на воздухе такой нежный и благоуханный, в закрытом шкафу сделался затхлым, лишая блеска парчу; из открытых дверец на меня пахнуло гнилым душком. Я закрыла дверцы. Снова пошла в спальню. Яркий луч света из приотворенных ставен освещал золотистое покрывало; ясно и четко выделялось высокое косое «Р» монограммы.
И тут у меня за спиной раздались шаги. Я обернулась и увидела миссис Дэнверс. Никогда мне не забыть выражение ее лица. Торжествующее, злорадное, как-то странно, болезненно возбужденное. Я страшно испугалась.
— Что-нибудь случилось, мадам? — спросила она.
Я попыталась улыбнуться ей и не смогла. Попыталась заговорить.
— Вам плохо? — спросила она, подходя ближе; голос ее был участливый и мягкий. Я попятилась от нее. Если бы она подошла еще ближе, я бы, верно, потеряла сознание. Я чувствовала ее дыхание у себя на лице.
— Не беспокойтесь, миссис Дэнверс, все в порядке, — сказала я чуть погодя. — Я не ожидала вас увидеть. Дело в том, что я поглядела с лужайки на окна и мне показалось, будто одни ставни плохо закрыты. Вот я и поднялась, чтобы их закрыть.
— Я их закрою, — сказала миссис Дэнверс и, пройдя через комнату, захлопнула ставни.