Дневной свет исчез. При искусственном освещении комната снова приобрела нереальный вид. Нереальный и жуткий.
Миссис Дэнверс опять подошла ко мне. Она улыбнулась; куда девалась ее обычная выдержка и беспристрастность, в ее повадке, к моему великому удивлению, появилось что-то фамильярное, угодливое, даже льстивое.
— Почему вы сказали, что ставни были открыты? — спросила она. — Я закрыла их, прежде чем выйти отсюда. Вы сами открыли их, да, несколько минут назад? Вам хотелось посмотреть эту комнату. Почему вы давно не попросили меня показать ее вам? Я была готова это сделать, когда угодно. Надо было только попросить.
Мне хотелось убежать, но я была не в силах двинуться с места и продолжала, не отрываясь, глядеть ей в глаза.
— Ну, раз уж вы здесь, позвольте мне вам все показать, — продолжала она елейным, медовым голосом, таким ужасным и лживым. — Я знаю, вам хочется все тут увидеть, давно хочется, только вы стеснялись попросить. Красивая комната, да? Самая красивая, какую вы видели в жизни.
Она взяла меня за руку и подвела к кровати. Я не могла ей противиться. Я словно лишилась дара речи. Меня всю передернуло от прикосновения ее руки. Голос ее был тихим, интимным; как я ненавидела его, как боялась!
— Это ее кровать. Красивая кровать, да? Я всегда застилала ее золотистым покрывалом, оно было ее любимым. Это ее ночная сорочка, здесь, внутри. Вы трогали ее, не так ли? Она надевала ее в последнюю ночь перед тем, как умерла. Хотите снова ее потрогать? — Миссис Дэнверс вынула сорочку из чехла и протянула мне. — Возьмите, пощупайте ее, — сказала она. — Какая мягкая и легкая, правда? Я не стирала ее после. Я положила ее здесь, и пеньюар, и туфли, на то же место, куда клала их в тот вечер, когда она не вернулась домой, когда она утонула. — Миссис Дэнверс снова сложила сорочку и спрятала в чехол. — Я все делала для нее сама, — сказала она, беря меня за руку и подводя к столу с пеньюаром. — Мы брали горничную за горничной, но ни одна из них ей не годилась. «Ты прислуживаешь лучше всех на свете, Дэнни, — часто говорила она, — мне не нужен никто другой». Поглядите, это ее пеньюар. Она была куда выше вас, видно по длине. Приложите его к себе. Он доходит вам до самых щиколоток. У нее была прекрасная фигура. Это ее комнатные туфли. «Кинь-ка мне шлепанцы, Дэнни», — говорила она. Ножки у нее были не по росту. Суньте руки внутрь туфель. Видите, какие они малюсенькие и узкие.
Она чуть не силой надела мне туфли на руки, не переставая улыбаться и не сводя с меня глаз.
— Вы бы ни за что не подумали, что она была такая высокая? — сказала она. — Эти туфельки будут впору игрушечной ножке. А какая она была стройная и гибкая! Вы забывали о том, как она высока, пока не оказывались рядом с ней. Она была точь-в-точь такого роста, как я. Но в постели, когда ее густые черные волосы стояли вокруг лица, как нимб, она казалась совсем крохотной.
Миссис Дэнверс снова опустила туфли на пол и положила пеньюар на стул.
— Вы видели ее щетки, не так ли? — сказала она, подводя меня к туалетному столику. — Вот они, в том виде, в каком были при ней, их не трогали и не мыли. Я расчесывала ей волосы каждый вечер. «Пошли, Дэнни, поработаем», — говорила обычно она, и я становилась позади этого пуфа и расчесывала ей волосы двадцать минут подряд. Она носила короткую стрижку лишь последние несколько лет. Когда она вышла замуж, у нее были волосы ниже талии. Тогда их расчесывал мистер де Уинтер. Сколько раз я заходила в комнату и видела его в одной рубашке со щетками в руках. «Сильней, Макс, сильней», — говорила она, смеясь, и он делал, как она просила. Они одевались к обеду, в доме было полно гостей.
Они одевались к обеду, в доме было полно гостей. «Хватит, я опоздаю», — говорил он, кидая мне щетки и смеясь ей в ответ. В те годы он всегда был весел.
Миссис Дэнверс замолчала, все еще не снимая руки с моего плеча.
— Все сердились на нее, когда она остриглась, — сказала она, — но ей было все равно. «Это никого не касается, кроме меня», — говорила она. И конечно, с короткими волосами было куда удобнее ездить верхом и ходить на яхте. Знаете, ее нарисовали верхом. Один известный художник. Картина висела в Академии художеств. Вы не видели ее?
Я покачала головой.
— Нет, — сказала я, — нет.
— Я слышала, ее признали лучшей картиной года, — продолжала миссис Дэнверс, — но мистеру де Уинтеру она не понравилась и он не захотел повесить ее в Мэндерли. Я думаю, он считает, что картина не отдает ей должного. Вам бы хотелось посмотреть на ее платья, да? — Миссис Дэнверс не ждала моего ответа. Вывела меня в гардеробную и принялась открывать один за другим шкафы. — Я держу все ее меха здесь, — сказала она. — Моль еще не добралась до них и вряд ли доберется. Я тщательно за этим слежу. Пощупайте эту соболью пелерину. Рождественский подарок мистера де Уинтера. Она мне называла цену, но я забыла. Этот шиншилловый палантин она обычно надевала по вечерам. Накидывала на плечи, когда было прохладно. В этом шкафу ее вечерние платья. Вы открывали его, да? Задвижка закрыта не до конца. Мистеру де Уинтеру она больше всего нравилась в серебристом. Но, конечно, она могла носить что угодно, ей шел любой цвет. Как она была прекрасна в этом бархатном платье! Приложите к щеке, мягкое, да? А как оно пахнет! Духи все еще не выветрились, верно? Можно подумать, она только что сняла его. Входя в комнату, я всегда знала, была ли она там передо мной. По запаху ее духов. В этом ящике ее белье. Этот розовый гарнитур она не надевала ни разу. Само собой, когда она умерла, она была в брюках и рубашке. Правда, их содрало с нее волнами. Когда тело нашли через несколько недель, оно было голым.
Пальцы миссис Дэнверс впились мне в руку. Она наклонилась ко мне, ее лицо-череп было совсем близко, темные глаза пронизывали меня.
— Ее всю избило о камни, — прошептала она, — ее прекрасное лицо нельзя было узнать, обеих рук не хватало. Мистер де Уинтер опознал ее. Ездил для этого в Эджкум. Совсем один. Он тогда был очень болен, но он и слушать никого не пожелал, даже мистера Кроли. Поехал — и все.
Она замолкла, по-прежнему не сводя с меня глаз.
— Я никогда не перестану винить себя за то, что случилось, — сказала она, — я виновата в том, что меня не было в Мэндерли в тот вечер. Я уехала днем в Керрит и задержалась там. Миссис де Уинтер была в Лондоне, и ее не ждали раньше ночи. Вот почему я не спешила сюда. Когда я вернулась около половины десятого, я узнала, что она уехала незадолго до семи, пообедала и снова вышла. Пошла к морю, конечно. Я заволновалась. Дул сильный юго-западный ветер. Она ни за что бы не ушла, если бы я была в доме. Она всегда слушала меня. «Я бы не стала выходить в море сегодня вечером, — сказала бы я, — неподходящая погода», — и она ответила бы: «Хорошо, Дэнни, беспокойная ты душа». И мы сидели бы здесь допоздна и болтали, и она рассказывала бы мне про все, что делала в Лондоне, как всегда.
У меня онемела и разболелась рука от ее пальцев. Я видела, как туго натянута кожа у нее на лице, как выпирают скулы. Под ушами у нее были небольшие желтые пятна.
— Мистер де Уинтер в тот день обедал у мистера Кроли, — продолжала она. — Я не знаю, когда он пришел. Пожалуй, после одиннадцати. Ветер понемногу крепчал и к полуночи разгулялся вовсю, а она все не возвращалась.