- Семен Афанасьевич... я больше... я не буду больше.
- Не знаю, можно ли тебе верить... Можно ему верить, Стеклов? Вы все его лучше знаете.
- Можно! Простите его. Он больше не будет, - разом говорят Королев, Стеклов, даже равнодушный Суржик.
- Стеклов, он в твоем отряде, ты командир. Ручаешься за него?
- Ручаюсь, - говорит Сергей без особой, впрочем, уверенности.
- Ну хорошо. Только в спальню, Глебов, я тебя не пущу. Снимай башмаки и куртку и ложись вон на мой диван. Тебе свет не помешает? Нам надо еще поработать.
Чувствую, что напряжение в комнате ослабевает: кто-то фыркнул, кто-то подмигнул соседу, и все с любопытством уставились на Глебова. А Глебов в отчаянии, он даже руками всплеснул:
- Нет! Я лучше в спальню... с ребятами...
- В спальню после десяти вечера нельзя. Я ведь объяснял вчера, разве ты не помнишь? Разувайся и ложись.
Королев, не выдержав, снова громко фыркает, и сразу, словно сломалась какая-то преграда, смеются все.
Я затеняю настольную лампу газетой и еще раз справляюсь у Глебова, не мешает ли ему свет. Он уже лег. Диван хороший, удобный, но по всему видно: для Глебова он хуже эшафота.
Я разговариваю с командирами, они отвечают, то и дело косясь на этот самый эшафот, где застыл, лежит - не шелохнется Глебов.
Через четверть часа я отпускаю ребят. Я знаю, весь дом сейчас проснется - и Стеклов, и Королев, и Колышкин, и Жуков непременно расскажут о моем разговоре с Глебовым. Ничего, пускай посмеются. С Глебовым не так плохо. А вот где остальные? Где они бродят сейчас?
Я знал: немало тяжких дней и ночей, в которых не было ни часу передышки, ни минуты успокоения, пришлось пережить Антону Семеновичу, когда он начинал в двадцатом году свою работу. Каждый день его жизни тогда вмещал в себе и веру, и радость, и отчаяние.
Я проверял себя, свое чувство. Была и вера и радость, было сознание: да, трудно! И еще, ох, как трудно будет! Но отчаяния не было. Я был в самом начале пути, я еще ничего не успел сделать. В доме напротив спали восемьдесят мальчишек, которых еще ничто не связывало между собой и ничто не привязывало ко мне. В первые же дни ушли четверо - в холод, в непогоду. И все-таки я не сомневался: все будет как надо. И ребята станут похожи на тех, которых я оставил в коммуне имени Дзержинского. А там был хороший народ. Там умели работать и учиться, дружить и мечтать, там знали цену слову. С ними я не задумываясь взялся бы за любую самую тяжкую работу, пошел бы в самый жаркий бой. И мои теперешние станут ничуть не хуже. Я не просто верил - я знал, что так будет. За мною был опыт Антона Семеновича, его искания и раздумья, мне было дано все, что только могло дать его горячее, умное сердце, его мысль.
- Спи, Николай, - говорю я Глебову. - А я посижу еще.
Он только вздыхает в ответ. Отчего ему не спится? Диван удобный, мягкий...
7. ЛОМАТЬ - ТАК С УМОМ
На дворе дождь. Он лил всю ночь, льет и сейчас. Не теплый весенний дождь, а такой, какой бывает в конце марта, - со снегом пополам. Хлещет без устали, барабанит по крыше, стучит в окна.
Плохая погода - мой враг. Школы у нас еще нет, на улицу носа не высунешь. С утра мы заканчиваем чистку и уборку. Но во второй половине дня ребята не заняты. Не заняты их руки, головы. Тут легко вспомнить о картах, об орлянке. Тянет завести разговор о том, как хорошо "на воле". В клубе собраться еще нельзя - там чисто, но пусто. В столовой неуютно, шумно, в перерывах между едой здесь идет уборка. Куда деваться?
- После обеда соберитесь в первой спальне, - говорю я. - Я к вам приду, потолкуем.
Первая спальня - самая большая и просторная, самая светлая - в три окна, а окна высокие и вымыты чисто-начисто. Кровати аккуратно застланы, на каждой белеет подушка. Ребята сидят по двое, по трое, кое-кто, скинув башмаки, забрался на кровать с ногами.
Я подсаживаюсь к Жукову (тут же примостились круглолицый Павлуша Стеклов и Петька Кизимов) и вынимаю из походной сумки, всегда висящей через плечо, пачку фотографий.
- Да, - говорю я, - совсем забыл: чтоб мне с папиросой никто на глаза не попадался.
- А у нас никто особенно не курит, - говорит Жуков.
- Уж не знаю, особенно или не особенно, а курильщики есть. Иначе зачем бы у меня пропал портсигар? Видно, кому-то невтерпеж было закурить.
Я не делаю никакой паузы, ие смотрю, какое впечатление произвели на ребят мои слова. Мне важно одно: они должны знать. И тот, кто украл, должен знать: я молчал не потому, что примирился с пропажей или не обратил на нее внимания. Я знаю, помню, а почему ничего не предпринимаю - это мое дело. Может, я и виновника знаю, да тоже молчу, как молчал до сих пор?
- А теперь поглядите, - продолжаю я, - вот это Харьковский детский дом, где я работал до вас. Только он называется коммуной. Коммуна имени Дзержинского.
Я сам давно не смотрел эти снимки, и они для меня - словно привет издалека. Первая карточка, которая попадается мне и идет по рукам, - два мальчугана, две сияющие улыбки: Володя Зорень и Ваня Зайченко.
Ребята очень заинтересованы моим сообщением насчет портсигара. Однако и фотографии требуют объяснений.
- Кто это? - спрашивает Стеклов-младший.
- Это связисты. Дай им поручение разыскать кого-нибудь, принести что-нибудь, передать - вмиг сделают. Где угодно разыщут человека. А вот это мы в Ялту ездили, в Крым.
На снимке - стройные ряды дзержинцев, по шести в ряд. Ослепительно белые рубашки. Впереди - знаменная бригада: торжественные и строгие лица, безупречная выправка. Вокруг - платаны и прочая южная экзотика.
- Ишь ты, каждое лето ездили в разные места! Вот, наверно, всего повидали! - с завистью говорят ребята, выслушав мои объяснения.
Я показываю еще и еще снимки. Общее изумление вызывает самый вид коммуны - большое здание с башнями по бокам, и перед ним - пышные цветники.
- Скажи пожалуйста, настоящий дворец! Вот это живут!
И вдруг среди этих удивленных, восторженных, завистливых возгласов раздается неожиданный вопрос:
- А в коммуне Дзержинского есть карцер?
Мы все оборачиваемся. Это спросил мальчик, которого я заметил в первый же день: мне запомнилось, с какой хозяйской уверенностью, не спеша он раздавал белый хлеб окружившим его ребятам. Зовут его Андрей Репин. Он тогда оказался единственным, кому ничего не надо было менять - всё, от рубашки до башмаков, было на нем новое и чистое, и даже на шее - пестрый шелковый шарф. Я и тогда заметил, какие у него тонкие, правильные черты лица. Потом приметил другое: когда все работали, этот красивый и чистенький мальчик больше прохаживался по двору, осматриваясь и наблюдая, словно он впервые пришел сюда минуту назад. Встречаясь со мной взглядом, он не отводил глаз глаза тоже красивые, голубые, под темными, гораздо темнее волос, ресницами, - он улыбался, и в улыбке - смесь приветливости и затаенной насмешки.
- Нет, карцера там нет и быть не может, - отвечаю я ему. - Коммунары добрые друзья и товарищи, им незачем запирать друг друга на замок.
- И чего спрашивает! - почти обиженно ворчит кто-то.
- Ты, видно, не понимаешь, Репин, - продолжаю я. - Зачем коммунарам лишать друг друга свободы? Они сумели своими руками построить завод, они создали для себя чудесную жизнь, интересную и разумную. Зачем им карцер?
Не ответив, он слегка наклоняет голову. Я не уверен, что это знак согласия.
Еще и еще фотографии ходят по рукам. Подолгу, сосредоточенно разглядывает их Сергей Стеклов. Глебов выхватывает карточки у соседей, не давая им рассмотреть толком. Ребята из отряда Короля прежде передают карточки своему командиру и только потом смотрят сами.