Как известно, Вольтер говорил: "Итальянская музыка намного лучше
французской, потому что она более сложна, а преодоленная трудность что-нибудь да значит". Так понимал искусство Вольтер. Подобно некоему
острослову - он еще жив, - у которого спросили, любит ли он музыку, Вольтер мог бы ответить: "Она не слишком мне мешает".
Все шло прекрасно, и опера беспрепятственно двигалась к развязке. Король был весьма доволен и время от времени кивал капельмейстеру,
выражая ему одобрение; он уже собирался начать аплодировать певице, заканчивавшей свою каватину, как милостиво делал это обычно, всегда воздавая
ей должное, но тут, по какой-то необъяснимой прихоти случая. Порпорина, посреди блестящей рулады, которая неизменно ей удавалась, внезапно
умолкла, устремив странный взгляд в угол залы, стиснула руки и с криком: "О, боже!" упала без чувств на подмостки. Порпорино поспешил ее
поднять, пришлось унести ее за кулисы, а в зале раздался шум - вопросы, предположения, догадки. В разгаре этой суматохи король громко окликнул
тенора, который еще оставался на сцене.
- Что все это значит, Кончолини? Что с ней такое? - спросил он властным и резким голосом, перекрывшим шум толпы. - Идите взгляните на нее,
да поживее!
Через несколько секунд Кончолини вернулся и, почтительно перегнувшись через рампу, на которую облокотился король, сообщил:
- Ваше величество, синьора Порпорина лежит как мертвая. Боюсь, что она не сможет закончить спектакль.
- Полноте! - сказал король, пожимая плечами. - Пусть ей дадут стакан воды, пусть принесут понюхать чего-нибудь, и поскорее кончайте эту
историю.
Певец, не имевший ни малейшей охоты рассердить короля и испытать на себе в присутствии публики вспышку его гнева, снова, как крыса,
улепетнул за кулисы, а король раздраженно заговорил о чем-то с капельмейстером и с музыкантами, меж тем как часть публики, которую дурное
настроение короля интересовало значительно больше, нежели бедная Порпорина, прилагала невероятные, но - бесплодные усилия уловить слова монарха.
Барон фон Пельниц, обер-камергер короля и директор его театра, вскоре вернулся и доложил Фридриху, как обстоит дело. В театре Фридриха не
было той атмосферы торжественности, какая могла бы быть, если бы публика чувствовала себя независимой и влиятельной. Король повсюду был у себя
дома, спектакль принадлежал ему и шел для него одного. Поэтому никого не удивило, что главным действующим лицом этой неожиданной интермедии
сделался он.
- Послушайте, барон, - говорил он довольно громко, не обращая внимания на то, что его слышала часть оркестра, - скоро ли это кончится? Ведь
это просто смешно! Неужели там, за кулисами, у вас нет доктора? Вы обязаны постоянно держать доктора в театре.
- Ваше величество, доктор здесь. Он не решается пустить певице кровь, так как опасается, что от этого она ослабеет и не сможет играть
дальше. Но ему все-таки придется прибегнуть к кровопусканию, если она не придет в чувство.
- Так, стало быть, это серьезно? Она не притворяется?
- Ваше величество, на мой взгляд, это очень серьезно.
- В таком случае, велите опустить занавес, и разойдемся по домам. Впрочем, пусть Порпорино споет нам что-нибудь взамен, чтобы мы не ушли
под этим тяжелым впечатлением.
Порпорино повиновался и превосходно спел две вещицы. Король похлопал ему, публика сделала то же, и представление окончилось.
Впрочем, пусть Порпорино споет нам что-нибудь взамен, чтобы мы не ушли
под этим тяжелым впечатлением.
Порпорино повиновался и превосходно спел две вещицы. Король похлопал ему, публика сделала то же, и представление окончилось. Зрители стали
расходиться, а король в сопровождении Пельница прошел за кулисы, в уборную примадонны.
Когда актрисе становится дурно во время исполнения роли, далеко не вся публика сочувствует ее беде; сколько бы любитель музыки ни обожал
своего кумира, к его жалости всегда примешивается такая доля эгоизма, что он куда более огорчен потерей собственного удовольствия, нежели
страданиями и тревогами самой жертвы. Некоторые чувствительные женщины, как говорили в то время, оплакивали сегодняшний несчастный случай
следующим образом:
- Бедняжка! Должно быть, она только собралась начать трель, как вдруг у нее запершило в горле, и, побоявшись не вытянуть ее, она предпочла
упасть в обморок.
- А мне кажется, она не притворялась, - сказала другая дама, еще более чувствительная. - Люди не падают наземь с такой силой, если не
больны по-настоящему.
- Ах, почем знать, моя милая? - подхватила первая. - Хорошая актриса умеет падать, как ей вздумается: она не боится причинить себе немножко
боли. Ведь это так нравится публике!
- Что такое стряслось сегодня с этой Порпориной? - спрашивал Ламетри маркиза д'Аржанса в другом конце вестибюля, где толпились, уходя,
великосветские зрители. - Уж не поколотил ли ее любовник?
- Не говорите так о прелестной, добродетельной девушке, - возразил маркиз. - У нее нет любовника, а если бы даже и был, то она никогда не
заслужит с его стороны подобного оскорбления, разве только он последний негодяй.
- Ах, простите, маркиз! Я и забыл, что говорю с доблестным защитником всех актрис театра - бывших, настоящих и будущих! Кстати, как
поживает мадемуазель Кошуа?
- Дорогая моя, - говорила в это же самое время, сидя в карете, принцесса Амалия Прусская, сестра короля, аббатиса Кведлинбургская,
постоянной своей наперснице, прекрасной графине фон Клейст, - заметила ли ты, как волновался брат во время сегодняшнего приключения?
- Нет, принцесса, - ответила госпожа Мопертюи, старшая домоправительница принцессы, добрейшая, но весьма недалекая и весьма рассеянная
особа, - я ничего не заметила.
- Да не с тобой говорят, - ответила принцесса тем резким и решительным тоном, какой придавал ей иногда такое сходство с братом. - Где тебе
что-нибудь заметить! Лучше посмотри-ка на небо и сосчитай, сколько там сейчас звезд. Мне надо кое-что сказать графине фон Клейст, и я не хочу,
чтобы ты нас слышала.
Госпожа де Мопертюи добросовестно заткнула уши, а принцесса, наклонясь к сидевшей напротив госпоже фон Клейст, продолжала:
- Говори что угодно, а по-моему, впервые за пятнадцать или даже за двадцать лет, словом, с тех пор, как я научилась наблюдать и понимать,
король влюблен.
- Ваше королевское высочество говорили то же самое в прошлом году по поводу мадемуазель Барберини, а его величество король и не думал в нее
влюбляться.
- Не думал! Ошибаешься, деточка. Так много думал, что когда молодой канцлер Коччеи женился на ней, брат целых три дня злился, как никогда в
жизни, хотя и скрывал это.
- Но ведь вашему высочеству хорошо известно, что его величество терпеть не может неравных браков.