Там текла покойная, чистая и красивая жизнь, столь отличная от жизни Никольских крестьян, его собственной и в особенности его родичей, обретавшихся теперь в грязной и тесной людской, где вечно громко ссорились и откуда доносились бабий визг и тяжелая мужская брань. В господском доме редко повышали голос, там слышались веселые разговоры, смех. По вечерам, когда мужицкое Никольское засыпало, в окнах загорались огни звучала музыка.
Недели две Гошка обходил барский дом стороной. По всем делам туда ходил дед Семен, иногда прихватывая с собой отставного солдата. Однако Гошка с живейшим любопытством наблюдал за жизнью дома и очень скоро узнал всех его обитателей. Вместе со старым барином было четверо господ Триворовых: сам Александр Львович, его сын Михаил Александрович с женой Натальей Дмитриевной и восьмилетним сыном, которого дед называл Николашкой, а мать, на английский манер, Ники. Под одной с ними крышей и их милостью в доме также жили разорившийся помещик, бывший сосед Триворовых, Владимир Владимирович Неделин, тот самый старичок, что во время первой «трубочки» подвинул Александру Львовичу кресло, и дальняя родственница Триворовых, крупная, пугливая дама, Вера Григорьевна. Кроме того, подле молодой хозяйки почти неотлучно находилась Аннушка, высокая, с угольно-черными, неожиданными для ее светлых волос, глазами, девушка лет шестнадцати.
На вопрос о ней Прохор ответил:
— Воспитанница.
И переглянулся с дедом Семеном. Впрочем, тайна очень скоро открылась Гошке, заставив с сочувствием следить за трудной и изменчивой судьбой девушки. Благодаря Аннушке, Гошка впервые попал в барский дом. Однажды утром, возвращаясь из людской в свое логово — столярку, он залюбовался триворовской воспитанницей, которая несла большое блюдо антоновских яблок, радениями хозяйственной Акулины хранившихся в погребе почти до нового урожая. И что случилось: то ли споткнулась Аннушка, то ли неловко ступила, только выронила блюдо, и драгоценные в весеннюю пору яблоки запрыгали по лужам, раскатились по грязи в разные стороны.
Гошка вихрем ринулся на помощь:
— Позвольте, барышня…
Аннушка с изумлением вскинула на Гошку большущие свои глаза и, увидев незнакомого малого, спросила почти испуганно:
— Ты откуда взялся? Чей?
Собирая холодные, скользкие от грязи яблоки, Гошка скороговоркой объяснил:
— Мы — Яковлевы. Были в Москве на оброке. Да сгорели… Может, слышали?
— То-то я тебя не знаю в лицо. Разумеется, слышала.
Аннушка с интересом, как ему показалось, оглядела Гошку.
— Вы ведь музыкальные мастера?
— Были… — с горечью ответил Гошка. — Сейчас на месячине. Все, кроме меня и деда.
— Тоже слышала.
— Вот возьмите! — Гошка протянул блюдо с яблоками. — Только они грязные. Айдате в столярку, там вымоем.
Аннушка мгновение размышляла, Гошка заметил — даже стрельнула глазами по сторонам, — потом решительно тряхнула головой:
— Хорошо, подожду тебя снаружи.
— Я мигом, барышня!
Гошка обернулся быстро. Ополоснул яблоки в деревянной кадушке, что всегда, наполненная водой, стояла у самой двери в столярке. Вытер чистой тряпицей. Для натуральности, будто только что из Акулининого погреба, присыпал опилками. Когда приблизились к господскому дому, на веранде стояла разгневанная барыня:
— Отчего так долго? Где ты пропадала? Завтрак подан, гость ждет, а тебя все нет и нет!
Гошка увидел, как при виде барыни Аннушка переменилась в лице, и поспешил на помощь:
— Сударыня! Барышня подвернула ногу. Я помог донести…
Барыня, казалось, онемела от изумления, затем молвила холодно:
— Во-первых, я тебе барыня, а не сударыня. Во-вторых, с тобой не разговаривают. И вообще, — это уже Аннушке, — что это все значит? Откуда у тебя такой странный провожатый?
— Он из тех Яковлевых, что были на оброке в Москве.
— У них, что ли, был пожар?
Гошку осенило, и он отчаянно смело вмешался в разговор:
— Да, барыня, нас подожгли…
— Нет, правда? — живо обернулась молодая хозяйка.
— Истинная, барыня! И знаете ли, при каких ужасных и загадочных обстоятельствах…
— Ну, уж? — усомнилась барыня, явно заинтригованная Гошкиными словами.
— Поверите ли, барыня, тому предшествовало таинственное убийство…
— Безумно интересно! — сказала вполне искренне молодая барыня. — Обо всем сегодня расскажешь! Приходи после обеда. Скажи, я велела.
— Слушаюсь, барыня! — низко поклонился Гошка, радуясь, что отвел грозу от Аннушки, и боясь думать о том, чем это обернется для него самого.
— Ну, идем же! — совсем другим, недовольным и капризным тоном обратилась она к Аннушке. — Вечно с тобой происходят истории.
Гошка с ликованием поймал благодарный взгляд Аннушки.
Деду и Прохору, хочешь не хочешь, пришлось сказать о приказе явиться в барский дом после обеда.
— С чего бы? — насторожился Прохор.
Сбивчиво и преуменьшая свою роль, Гошка поведал о происшедшем.
— Эх, солдатик! — с горечью заметил Прохор. — Не стерпел, сунулся, куда не след. Ну, а, как говорится, коготок увяз — всей птичке пропасть. Упреждал тебя…
— Может, забудет? — высказал предположение дед Семен.
— Едва ли… — усомнился Прохор. — Изнывает барынька от безделья. Ей любая байка — развлечение. А он, — кивнул на Гошку, — похоже, вовсю распустил хвост. Где уж тут позабыть?
Порешили так: Гошка после господского обеда идет в дом и докладывает, кому попадя, явился, мол, по барынину приказанию. Надежды тут две: авось не в пору придется — отошлют, а там видно будет. Или, того лучше, попросту шуганут из дому, не докладывая барыне, — с него тогда вовсе спросу нет.
Хитроумный план, однако, потерпел провал. Седовласый старик, триворовский дворецкий Петр, к которому адресовался Гошка, выслушав, с сомнением оглядел его, однако сказал:
— Велено так велено. Подожди тут. Доложу.
Через минуту вернулся:
— Иди. Да оботри ноги, говорун. Не в хлев зван.
— Куда идти-то?
— Следуй за мной. И запоминай дорогу. Тебе, похоже, по ней ходить и ходить… — дворецкий сделал многозначительную паузу, — покудова сапоги не стопчешь.
— Разве плохо тут? — решил разыграть простачка Гошка.
— Везде хорошо, где нас нет.
Гошка с любопытством озирался вокруг. Дом был богаче тех, в которых прежде доводилось бывать с дедом. Дворецкий провел Гошку через два помещения непонятного назначения и большую двухсветную залу в комнату барыни. Голубые шелковые шторы на окнах, голубая атласная обивка резного золоченого диванчика, где позолота перемежается с голубым и белым, на полу и стенах — голубые ковры и того же стиля и расцветки рабочий столик на резных ножках, трюмо с тремя высокими зеркалами и большой, должно быть платяной, шкаф. Обстановку довершали два кресла и несколько стульев. Барыня, одетая в светлое платье, сидела в одном из кресел, другое занимала с книжкой на коленях Аннушка.
Барыня оглядела Гошку с головы до ног и брезгливо заметила:
— Боже, как ты грязен! Иди, Петр, — отпустила дворецкого. — Ну, так что у вас там стряслось в Москве?
— Это, барыня, — заставил себя оживиться Гошка, — целая история…
— Так рассказывай же!
Гошка поклонился и начал:
— Конечно, мы многого не знаем и о ином можем только догадываться, но, как говорят, лето одна тысяча семьсот пятого года в итальянском городе Кремоне было особенно прекрасным…
Барыня и Аннушка, точно по команде, недоуменно воззрились на Гошку.
— Да, да, — продолжал он храбро, — как ни странно, история, приключившаяся с нами, началась в Италии примерно сто пятьдесят лет назад.
Вот когда пришли на помощь Гошке книжки, приобретенные на Сухаревке и других московских книжных развалах! Он сочинял. Смело и вдохновенно.