Что прикажут делать — беги со всех ног и, кровь из носу, исполняй. Хочется тебе или нет, а делай, будто от этого жисть твоя зависит, ибо, почитай, так оно и есть. Сам пред господскими очами мельтешить, выслуживаться и благорасположения искать избегай. И памятуй денно и нощно, о чем в Москве, поди, и не думал: холоп ты барский, собственность его, может он продать тебя вместе со всем семейством, ровно неодушевленный предмет или скотину. Потому наказ мой первый — будь, пока не приглядишься, тише мыши. По истечении времени — другой наказ. Но о том в свою пору.
Речь Прохора, человека сильного, смелого, а похоже, и дерзкого, произвела на Гошку впечатление куда большее, нежели родительские предостережения. Он по-настоящему начал понимать — не только в том беда, что будут они теперь жить много труднее и беднее прежнего. Предстояло ему хлебнуть полной мерой крепостной доли без всяких смягчений, в натуральном, так сказать, виде.
— Чтоб нагляднее и вразумительнее было, свожу тебя поглядеть, пока со сторонки, на барскую, как у нас говорится, «трубочку».
Вечером Гошка все и увидел, хотя слышал о том много раз от дяди Ивана, отца с матерью и деда Семена. Но, как известно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Происшедшее подтвердило лучше всяких слов серьезность Прохорова предостережения и своевременность его наказа.
Апрельское солнышко будто играет. К закату земля была холодна и словно выдыхала остатки зимней стужи. Малолюдная до того деревенька — старики да ребятишки — ожила. Потянулись с полей мужики — пахали под овес. Заливисто ржали лошади, протяжно мычали коровы. Бабы гремели ведрами — приближалась вечерняя дойка. Брехали собаки, куры кудахтали, верещали поросята — словом, поднялась обычная деревенская музыка, где всяк подает свой голос.
Заслышав привычные звуки, Прохор сказал:
— Айда-ка, солдатик, набираться ума, покудова на чужих задницах. И уж изволь вперед не соваться. Успеется.
Перед знакомой Гошке верандой толпилась кучка понурых мужиков и баб. У одной женщины топорщился живот: ждала ребенка. Чуть в сторонке, как и остальные мужики с непокрытой головой, стоял Упырь, по обыкновению своему глядя мимо людей пустыми глазами. Между верандой и крестьянами — широкая скамья на крепких толстых ножках. Гошка о назначении скамьи знал и потому невольно косился на нее. И еще одна фигура привлекла Гошкино внимание. Особняком от других — мужиков с бабами и Упыря — переминался с ноги на ногу и деликатно позевывал в кулак лысый человек в потрепанной одежке с барского плеча и лисьей физиономией. Подле него в деревянной лохани мокли связанные пучками прутья — розги.
Скамья, лохань, розги не были в новинку Гошке. Сухаревские мальчишки любили бегать в соседнюю полицейскую часть, где каждодневно наказывался розгами московский простой народец, а частенько, по запискам своих владельцев, и крепостные из дворни за большие и малые, подлинные и мнимые прегрешения. Потешались, глядя, как бородатый дядя, иной раз почти господского вида, истово крестился, медленно стягивал портки и, кряхтя, укладывался на скамейку, искательно заговаривая с неторопливыми и важными полицейскими служителями.
Гошка вместе со всеми бегал к полицейской части. Ему всегда бывало жаль наказываемых. Однако не тебя секут — другого, чужая беда к спине не липнет. Тут же готовилось нечто совсем иное. И хоть не его был черед укладываться под моченые прутья, Гошка понимал: они припасены и для него, и для его брата Мишки, и для дяди Ивана, и тетки Пелагеи, и — отвратительно думать — для его отца с матерью, и для деда Семена.
Ему вдруг захотелось бежать отсюда сломя голову.
Куда угодно, только подальше от этой скамьи, от холеного, тщательно выбритого старика в синем стеганом халате с длинной трубкой в руках, его, Гошкиного, не хозяина — владельца! Гошка даже сделал невольно движение в сторону. Но Прохор, должно быть угадав его намерение, остановил:
— Погодь, солдатик. Тебе тут первейшая наука. По счастью, на чужой беде в сей раз. Гляди и запоминай.
Старый барин опустился в кресло, услужливо подставленное седеньким худым человеком, барского обличия.
— Кто у нас нынче? Никифор? Что же ты, братец? — холодно спросил Стабарин, обращаясь к дюжему мужику, смятенно мявшему в руках ветхую поярковую шапку.
Мужик повалился на колени:
— Смилуйся, государь!
Стабарин брезгливо скривился:
— Пустое, Никифор. А завтра урок не выполнишь, велю кликнуть Мартына. Григорий, приступай.
Человек с лисьей физиономией согнулся пополам:
— Слушаюсь, батюшка! — И Никифору: — Ну, буде… буде утруждать барина.
Мужик тяжело поднялся с земли и покорно лег на скамейку.
— Трубку! — произнес помещик. — Хотя надо бы две.
— Благодарствуем… — проговорил невнятно мужик на скамейке. И тише, чтобы не услышал барин, лисьемордому просительно:
— Не замай, Григорий Иванович. Отблагодарю…
— Но! Но! — стрельнул глазами лисьемордый, очевидно опасаясь, что слова мужика донеслись до барина.
Свистнули в воздухе розги и, брызгнув водой, с силой опустились на голое белое тело мужика, выглядевшее ужасно жалким и беззащитным.
— Полегче, родимый!
— Но! Но! — высоким голосом повторил Григорий. — У меня не понежишься…
— Батюшка, вступись… — взмолился мужик, обращаясь теперь к помещику. — Ить в поле мне завтра…
— За дело, Никифор! За дело! — удовлетворенно, почти благодушно отозвался барин. — У меня зря не наказывают, сам знаешь.
Свистели и с мерзким звуком, от которого Гошку передергивало, опускались розги. Вскрикивал и стонал мужик. Покуривал неторопливо поданную ему трубочку барин. Понурившись, ожидали своей очереди мужики и бабы.
— Ничо! Ничо! — гневно подбадривал Гошку отставной солдат Прохор. — Мы к этому народ привычный, а ты возьми да не привыкни! То-то будет потеха!
Откуривши трубочку, Стабарин молвил:
— Будет на сегодня, Григорий!
— Благодарствую, батюшка… — натягивая порты, поднялся со скамьи Никифор.
— Кто у нас следующий?
— Анфиса, батюшка! — поспешно ответил Упырь. — У барыни, извиняюсь, подол юбки спалила утюгом.
— Анфиса?! — даже весело осведомился Стабарин.
Молодая баба с оттопыренным животом повалилась на землю:
— Виновата, барин, голубчик! Виновата!
— Это хорошо, что сознаешь свой проступок. Однако наказать тебя придется.
— Так ить дитю, голубчик барин, жду…
— Отлично, Анфисушка. Известно, женское дело. Но ты мои правила знаешь. Григорий!
— Хватит с тебя на сегодня, — сказал Прохор. — Пошли отсюдова…
Лишь краем глаза увидел Гошка, как после бесполезных слезных просьб и молений легла на скамью и Анфиса.
— Вот что, солдатик! — сказал Прохор. — Видал ты лишь малую толику того, что самому придется испытать. И чтоб таковую радость отодвинуть подалее, повторяю первый мой завет: проглоти язык. Будто ты глухой, а главное, немой. Второй — позднее, когда оглядишься да попривыкнешь. Его, как острый нож или другое оружие, не следует давать прежде времени.
Дед Семен согласно кивал головой:
— Так говоришь, Прохор. Так! Слушай его, Гоша. Плохому не научит.
Показалось вдруг Гошке, что меньше и старше, нет, старее сделался за эти недели сильный и жилистый дед Семен. Словно помельчал, что ли, надломился и сник.
Глава 8
ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО
Впечатляющими были Прохоровы предупреждения и барская «трубочка», а Гошку тянуло к господскому дому.