– Конечно. – Браф повернулся к Тексу. – Привет, Текс!
– Рад вас видеть. Дон.
Кинг показал на кровать.
– Садитесь, Дон. Нам надо немного поработать.
Питера Марлоу удивляло, что американские рядовые и офицеры с такой непринужденностью называют друг друга по именам. В этом не чувствовалось ни неуважения, ни подхалимства, это казалось почти естественным. Он замечал, что приказам Брафа всегда подчинялись, хотя все в глаза называли его Доном. Удивительно.
– В чем заключается работа? – спросил Браф. Кинг вытащил обрывки простыней.
– Нам придется законопатить дверь.
– Что? – недоверчиво спросил Ларкин.
– Обязательно, – пояснил Кинг. – Когда наша стряпня начнет вариться, может начаться бунт. Парни учуют запах. Господи, представьте сами! Нас могут разорвать на части. Я подумал, это единственное место, где мы приготовим еду в тайне. Запах в основном будет выходить в окно. Если мы, конечно, плотно заткнем дверь. На улице мы не могли бы готовить, это уж точно.
– Ларкин был прав, – серьезно заявил Мак. – Вы гений. Я бы никогда об этом не подумал. Поверьте мне, – добавил он, смеясь, – с этого момента американцы – мои друзья!
– Спасибо, Мак. Теперь нам лучше приняться за дело.
Гости Кинга полосками ткани законопатили щели вокруг двери и закрыли в ней решетчатый глазок. Кинг проверил их работу.
– Хорошо, – заключил он. – А что будем делать с окном?
Они посмотрели на небольшую зарешеченную часть неба, и Браф сказал:
– Оставим все как есть, пока похлебка не начнет кипеть. Потом мы заткнем окно и будем терпеть сколько сможем. Потом опять ненадолго откроем его. – Он огляделся по сторонам. – Я считаю, что время от времени мы можем выпускать запах наружу. Как индейский дымовой сигнал.
– На улице есть ветер?
– Будь я проклят, если я это заметил. Кто-нибудь знает?
– Эй, Питер, подсади-ка меня, парень, – сказал Мак.
Мак был самым маленьким из всех мужчин, поэтому Питер Марлоу позволил ему встать на свои плечи. Мак лизнул палец и выставил его наружу сквозь прутья решетки.
– Поторопитесь, Мак, бога ради – вы ведь, понимаете, не цыпленок, – крикнул Питер Марлоу.
– Я проверяю, есть ли ветер, вы, молодой негодяй! – И он снова лизнул палец и выставил его наружу. Мак был так поглощен этим занятием и выглядел так нелепо, что Питера Марлоу начало трясти от смеха. Ларкин присоединился, они корчились от смеха. В результате Мак свалился с высоты шести футов, ободрал ногу о бетонную койку и начал чертыхаться.
– Поглядите на мою чертову ногу, чтоб вас всех, – ругался Мак, задыхаясь. Царапина была небольшой, но показалась струйка крови. – Я почти содрал всю кожу с этой чертовой ноги.
– Послушайте, Питер, – простонал Ларкин, держась за живот. – У Мака есть кровь. Я всегда думал, что у него в венах только латекс!
– Идите к дьяволу, негодяи, 'mahlu, – раздраженно сказал Мак, потом приступ хохота охватил и его. Он встал, сгреб в охапку Питера Марлоу и Ларкина и запел: «Хоровод среди роз, руки полны цветов...»
А Питер Марлоу схватил за руку Брафа, а Браф Текса, и цепочка мужчин, возбужденных песней, раскачивалась вокруг кастрюли, а Кинг, скрестив ноги, сидел позади.
Мак разорвал цепочку.
– Салют, Цезарь. Собирающиеся здесь приветствуют тебя. Они все, как один, отдали ему честь и свалились в кучу.
– Слезьте с моей чертовой руки, Питер!
– Вы мне заехали по яйцам ногой, негодяй, – ругал Ларкин Брафа.
– Извините, Грант. О, Боже! Я не смеялся так уже много лет.
– Эй, Раджа, – окликнул Питер Марлоу. – Думаю, что всем нам надо помешать один раз варево, на счастье.
– Поступайте, как считаете нужным, – ответил Кинг. Ему было чертовски приятно, что эти парни так развеселились. С серьезным видом они выстроились в очередь, и Питер Марлоу помешал варево, которое уже нагрелось. Мак взял ложку, помешал и прочитал над ним непристойную молитву. Ларкин, чтобы не отставать, начал помешивать, приговаривая:
– Кипи, кипи, кипи и закипай...
– Вы спятили? – воскликнул Браф. – Цитирует «Макбета»! Ради бога!
– В чем дело?
– Это сулит несчастье. Цитировать «Макбета». Как свистеть в театральной уборной.
– Неужели?
– Каждому дураку это известно!
– Будь я проклят. Ничего об этом не знал. – Ларкин нахмурился.
– Во всяком случае, вы процитировали неверно, – сказал Браф. – «Пламя, прядай, клокочи. Зелье прей! Котел урчи!»[18]
– А вот и не так, янки. Я знаю Шекспира!
– Спорим на завтрашнюю порцию риса?
– Послушайте, полковник, – подозрительно вмешался Мак, зная склонность Ларкина к азартным играм. – Никто так просто не бьется об заклад.
– Я прав. Мак, – отрезал Ларкин, но ему не понравилось самодовольное выражение лица американца, – Почему вы так уверены в своей правоте?
– Пари? – спросил Браф.
Ларкин секунду подумал. Он любил азартные игры, но завтрашняя порция риса была слишком большой ставкой.
– Нет. Я поставлю свою порцию риса за карточным столом, но будь я проклят, если поспорю на нее из-за Шекспира.
– Жаль, – сказал Браф. – Мне бы пригодилась дополнительная порция. Это четвертое действие, картина первая, строка десятая.
– Откуда, черт возьми, вам это так точно известно?
– Ничего странного, – объяснил Браф. – Я специализировался по искусству при Конгрессе США, в основном по журналистике и драматургии. Когда все это кончится, я собираюсь стать писателем.
Мак наклонился и вгляделся в кастрюлю.
– Завидую вам, приятель. Писатель – почти самая важная профессия в мире. Если писатель хороший.
– Ерунда, Мак, – сказал Питер Марлоу. – Существует миллион более важных занятий.
– Ваши слова говорят о том, как мало вы знаете.
– Бизнес гораздо важнее, – вставил Кинг. – Без бизнеса жизнь бы остановилась, а без денег и стабильной экономики никто бы не стал покупать книги.
– К черту бизнес и экономику, – заявил Браф. – Это обычные материальные вещи. Все обстоит так, как говорит Мак.
– Мак, – обратился к нему Питер Марлоу. – Почему вы считаете профессию писателя такой важной?
– Ну, паренек, во-первых, это то, чем я всегда хотел заняться и не мог. Много раз пробовал, но ничего не мог дописать до конца. Это самая трудная задача – дописать до конца. Но самое главное состоит в том, что писатели – это единственные люди, которые могут что-то изменить на этой планете. Бизнесмен ничего не может...
– Это чепуха, – воскликнул Кинг. – А как же Рокфеллер? И Морган? И Форд, и Дюпон? И другие? Благодаря их филантропии финансируется черт знает сколько научных исследований, и библиотеки, и больницы, и искусство. Да без их денег...
– Но они сделали свои деньги за счет кого-то другого, – сухо сказал Браф. – Они могли бы легко отдать часть своих миллиардов людям, которые заработали их для них. Эти кровопийцы...
– Я полагаю, вы демократ? – возбужденно спросил Кинг.
– Можете не сомневаться, это так. Посмотрите на Рузвельта. Посмотрите, что он делает для страны. Он вытащил страну, мы ему всем обязаны, а эти чертовы республиканцы...
– Чепуха, и вы понимаете это. Это не имеет никакого отношения к республиканцам. Экономический цикл развития...
– Все эти экономические циклы – бессмысленное вранье. Республиканцы...
– Эй вы, парни, – робко сказал Ларкин. – Никаких разговоров о политике, пока мы не поедим. Что вы на это скажете?
– Ну ладно, – угрюмо согласился Браф, – но этот малый чересчур благодушен.
– Мак, почему это так важно? Я все же не понимаю.
– Писатель может на листе бумаги изложить мысль... или точку зрения. Если писатель хороший, он может оказать влияние на людей, даже если книга написана на туалетной бумаге. И он – единственный в нашей современной экономике, кто может сделать это, кто может изменить мир. Бизнесмен не может ничего без больших денег. Политик бессилен без положения или власти. Плантатор наверняка не может. И бухгалтер не может, верно, Ларкин?
– Конечно.
– Но вы говорите о пропаганде, – сказал Браф. – Я не хочу писать пропагандистские книги.
– Вы когда-нибудь писали для кино, Дон? – спросил Кинг.
– Я никогда ничего никому не продал. Какой же я писатель, если ничего пока не продал. Но кино – это чертовски важно. Вы знаете, Ленин говорил, что кино наиболее важное из пропагандистских средств, когда-либо изобретенных?
Он заметил, что Кинг готов броситься в атаку.
– А я не коммунист, сукин вы сын, я просто демократ.
Он повернулся к Маку.
– Господи, вот так всегда, – если вы читали Ленина, Сталина или Троцкого, вас называют коммунистом.
– Ну, вам следует признать. Дон, – сказал Кинг, – что среди демократов полно розовых.
– С каких это пор доброе отношение к русским означает, что парень является коммунистом? Они наши союзники, вы же это знаете!
– Мне жаль, что так сложилось, с исторической точки зрения, – заметил Мак.
– Почему?
– Потом у нас будет масса проблем. Особенно на востоке. Эти ребята даже перед войной доставляли кучу неприятностей.
– Телевидение скоро завоюет весь мир, – сказал Питер Марлоу, наблюдая, как над поверхностью похлебки колышется тонкая струйка пара. – Вы знаете, я смотрел демонстрации телевидения из Алекзандра-Палас в Лондоне. Бэйярд раз в неделю делает программу.
– Я слышал о телевидении, – сказал Браф. – Никогда не видел.
Кинг кивнул.
– Я тоже не видел, но на нем можно заработать чертову кучу денег.
– Только не в Штатах, это уж наверняка, – проворчал Браф. – Подумайте о расстояниях! Черт, оно, может быть, сгодится для маленьких стран, таких, как Англия, но не для настоящей страны, как Штаты.
– На что вы намекаете? – холодно спросил Питер Марлоу.
– Я имею в виду, что, если бы не мы, война продолжалась бы бесконечно. Ведь наши деньги, наше оружие и наша мощь...
– Послушайте, старина, мы сами хорошо справлялись, давая вам, кретинам, возможность оторвать задницу от стула. Это ваша война в той же степени, как и наша. – Питер Марлоу свирепо посмотрел на Брафа, который ответил таким же свирепым взглядом.
– Чушь! Почему, черт побери, ваши европейцы не могут убивать друг друга так, как они это делали столетиями, и оставить нас в покое. Я не понимаю. Нам приходилось выручать вас из беды и раньше...
И, забыв о времени, они спорили и ругались, и никто никого не слушал, и у каждого было свое твердое мнение, и каждое мнение было правильным.
Кинг сердито замахивался кулаком на Брафа, который в ответ тоже показывал кулак, а Питер Марлоу кричал на Мака, когда неожиданно в дверь с грохотом постучали.
Мгновенно воцарилась тишина.
– Чего вы там орете? – спросил голос.
– Это ты, Гриффитс?
– А ты решил, что это чертов Адольф Гитлер? Ты хочешь, чтобы всех нас посадили или еще что-нибудь?
– Нет. Извини.
– Угомонитесь, черт вас возьми!
– Кто это? – спросил Мак.
– Гриффитс. Это его камера.
– Что?
– Конечно. Я снял ее на пять часов. Три бакса в час. Даром ничего не получишь.
– Вы сняли камеру? – недоверчиво переспросил Ларкин.
– Верно. Этот Гриффитс – толковый делец, – объяснил Кинг. – Вокруг ведь полно народа, верно? Не найти спокойного местечка, так? Этот англичанин сдает камеру любому, кому хочется побыть одному. Не я придумал это, но Гриффитс здорово зарабатывает.
– Готов побиться об заклад, что не Гриффитс придумал, – сказал Браф.
– Капитан, я не умею врать. – Кинг улыбнулся. – Должен признаться, что идея была моя. Но Гриффитс имеет на этом достаточно, чтобы содержать очень хорошо себя и свою группу.
– Сколько вы с этого имеете?
– Всего десять процентов.
– Десять процентов – это справедливо, – сказал Браф.
– Так я есть, – сказал Кинг. Он никогда бы не солгал Брафу. И не только сейчас, но и в любом другом деле. Браф наклонился и помешал варево.
– Эй, парни, оно кипит.
Все стали заглядывать в кастрюлю. Да, похлебка действительно кипела.
– Нам лучше заткнуть окно. Сейчас пойдет запах.
Они заложили одеялом зарешеченное оконце, и вскоре вся комната наполнилась ароматом.
Мак, Ларкин и Текс сидели на корточках около стены, не отрывая глаз от кастрюли. Питер Марлоу сидел на другой стороне кровати, и так как он был ближе всех, то время от времени помешивал содержимое кастрюли.
Вода медленно кипела, заставляя изящные маленькие бобы всплывать на поверхность, потом исчезать опять в глубине кастрюли. Выделилось облачко пара, принеся с собой запах настоящего жирного мяса. Кинг наклонился и бросил в варево горсть местных приправ: куркуму, каджанг, хуан, така и еще гвоздику и чеснок. Запах стал еще сильнее и ароматнее.
Через десять минут Кинг бросил в кастрюлю зеленую папайю.
– С ума сойти, – сказал он. – Можно заработать состояние после войны, если найти способ обезвоживать папайю. Она смягчит и мясо бизона!
– Малайцы всегда употребляют папайю, – ответил Мак, но никто не слушал его, и он сам себя не слушал, потому что жирный сладкий дух обволакивал их.
Пот каплями тек по их груди, подбородкам, ногам и рукам. Но они не замечали пота и тесноты. Они знали только одно: все это не сон; вот мясо варится перед ними, и скоро, очень скоро они примутся за еду.
– Где вы достали его? – спросил Питер Марлоу без особого желания получить ответ. Ему просто надо было что-то сказать, чтобы разрушить это удушающее очарование.
– Это собака Хокинса, – ответил Кинг, не думая ни о чем. В голове звучал один мотив: Бог мой, – как – хорошо-пахнет-как-хорошо-пахнет.
– Собака Хокинса?
– Вы имеете в виду Ровера?
– Его собаку?
– Я думал, это поросенок!
– Собака Хокинса?
– Господи!
– Вы хотите сказать, что это задняя часть Ровера? – спросил остолбеневший Питер Марлоу.
– Конечно, – сказал Кинг. Теперь, когда секрет был раскрыт, он не беспокоился. – Я собирался вам рассказать после. А в чем дело? Теперь вы знаете.
Они в ужасе посмотрели друг на друга.
Потом Питер Марлоу сказал:
– Матерь Божья! Собака Хокинса!
– Послушайте, – рассудительно начал Кинг. – Какая разница? Она определенно была самой чистой и годной для еды из всех собак, каких я когда-либо видел. Гораздо чище свиньи. Или цыпленка, в этом отношении. Мясо есть мясо. Вот так просто.
– Совершенно верно, – раздраженно согласился Мак. – Ничего нет скверного в том, чтобы съесть собаку. Китайцы их едят постоянно. Это деликатес. Да. Точно.
– Да-а-а, – протянул Браф с отвращением, – но мы не китайцы, и это собака Хокинса.
– Я чувствую себя каннибалом, – сказал Питер Марлоу.
– Послушайте, – убеждал Кинг. – Все обстоит так, как сказал Мак. В собаке нет ничего плохого. Ради бога, понюхайте.
– Понюхайте! – ответил Ларкин за всех. Он говорил с трудом, слюна чуть ли не душила его. – Я не слышу ничего, кроме запаха этой похлебки, и это сладчайшая из запахов, который я когда-либо слышал. Мне наплевать, Ровер это или нет, но я хочу есть. – Он до боли тер свой живот. – Не знаю, как вы, несчастные ублюдки, но я так хочу есть, что у меня начались судороги. Этот запах что-то сделал с моим обменом веществ.
– Я тоже чувствую себя плохо. Но это не имеет ничего общего с тем, что это собачье мясо, – сказал Питер Марлоу. Потом почти печально добавил:
– Я просто не хочу есть Ровера. – Он посмотрел на Мака. – Как мы после всего этого собираемся смотреть Хокинсу в глаза?
– Не знаю, приятель. Я подойду с другой стороны. Да. Не думаю, что смогу вообще смотреть ему в глаза, – Ноздри Мака дрогнули, и он вперил взгляд в кастрюлю. – Какой чудесный запах.
– Конечно, – вежливо сказал Кинг, – тот, кто не хочет есть, может уйти.
Никто не пошевелился. Мужчины молчали, углубившись в собственные мысли. Прислушиваясь к бульканью. Впитывая аромат. Волшебство.
– Если подумать, это не так ужасно, – сказал Ларкин, пытаясь уговорить скорее себя, чем окружающих. – Посмотрите, как мы любим наших кур, но мы же едим их или их яйца.