- Да, - сказала Чарли, - но ведь, если бы старший конюх делал это много недель подряд, тренер не мог бы не заметить?
- Я думаю, что он заметил, - согласился я. - Не похоже, чтобы ему это нравилось, но он смотрит на это сквозь пальцы. Вчера, когда один из лучших жеребцов Нериссы пришел последним в третьеразрядной скачке, тренер говорил, что это уж слишком. А потом он сам изложил мне версию того, что могло произойти и произойдет в ближайшем будущем. Он сказал, будто я обвиняю его в том, что он нарочно заставляет лошадей проигрывать, чтобы Нерисса их продала; а потом он купил бы их по дешевке, они начали бы выигрывать, и он продал бы их на племя с большой выгодой. Я сам только начинал думать в этом направлении, но он говорил так, будто эта мысль для него отнюдь не новость. Вот это-то и заставило меня задуматься о Данило. Это и еще то, как он улыбался, глядя на лошадей, которых выводили на старт. Нехорошо он улыбался, неправильно. Как бы то ни было, если ко времени смерти Нериссы ему удастся сбить цену на этих лошадей почти до нуля, ему придется уплатить куда меньший налог, чем если бы они выигрывали. Принимая во внимание, что лошадей одиннадцать, разница составит внушительную сумму. Ради этого стоит пару раз прокатиться в ЮАР и поделиться со старшим конюхом. Я думаю, со временем система налога на наследство изменится, но при нынешних законах Данило имеет смысл устраивать эту авантюру, только если он должен получить основную долю наследства.
- Слушай, объясни, а то я совсем запуталась! - взмолилась Чарли.
Я рассмеялся:
- Хорошо. Со всего, чем владеет Нерисса, возьмут налог на наследство. Потом отдельным мелким наследникам выдадут их часть. То, что останется, называется основной долей наследства, с которой налог уже не взимается. Несмотря на то, что лошади находятся в ЮАР, налог на них возьмут в Англии, потому что Нерисса живет там. Значит, если за лошадей сдерут налог на сколько-то тысяч больше, то, соответственно, Данило достанется на столько же тысяч меньше.
- Понятно, - сказала Чарли. - Да, неплохо получается!
- Ну а потом, когда лошади будут уже его, он перестанет накачивать их водой, позволит им нормально выигрывать, продаст их или пустит на племя и сорвет еще один крупный куш.
- Чисто задумано.
- А главное, проще простого!
- Интересно… - протянула Чарли. - Нельзя ли и нам провернуть такую же штуку? А то приходится выплачивать такую уйму налогов… А если один из нас вдруг умрет, мы потеряем еще кучу денег на том, за что и так уже выплатили налог.
Я улыбнулся:
- Мне трудно представить себе что-то, что колебалось бы в цене так же легко, как лошади.
- Ну тогда давай купим еще несколько лошадей!
- И к тому же нужно знать с точностью до месяца, когда ты собираешься умереть.
- О черт! - рассмеялась Чарли. - Жизнь состоит из сплошных геморроев!
- Ну, мы-то, по крайней мере, геморроем не страдаем.
- А чем налоговый инспектор лучше? - возразила она.
- Я тебе привезу пару самородков из золотой шахты, - пообещал я.
- Спасибо большое.
- Я тебе еще раз позвоню… ну, скажем, в четверг вечером. К тому времени я буду уже в парке Крюгера. Четверг тебя устроит?
- Да, - сказала она трезвым голосом, из которого сразу исчезла вся смешливость. - А я к тому времени успею съездить к Нериссе и выясню все, что можно.
ГЛАВА 9
Славные самолетики эти «Дакоты»! Два из них поджидали нас в небольшом аэропорту «Ранд» близ джермистонского ипподрома, припав на задние колеса и весело задрав в небо свои дельфиньи морды.
Мы загрузились в один из них в восемь утра в понедельник вместе с несколькими другими пассажирами и порядочным количеством груза. Утренний свет был жесток к Родерику Ходжу.
Сейчас более, чем когда-либо, сделалось заметно, что его прощание с юностью сильно затянулось. Я подумал о том, что этот зрелый мужчина рискует упустить период, когда он мог бы выглядеть наиболее внушительно. Если Родерик не опомнится, он может в один прекрасный день из стареющего юнца сразу сделаться стариком. Эту ошибку журналисты совершают значительно реже актеров.
На нем была коричневая замшевая куртка с длинными рукавами с бахромой, свисающей с каждого шва, рубашка с открытым воротом в оранжево-бежевых тонах, брюки в облипку, подчеркивающие мужское достоинство, и последняя модель армейских ботинок. На другом конце шкалы находился ван Хурен в своем темном деловом костюме. Он пришел последним, сразу взял погрузку в свои руки и в два счета загнал нас в самолет.
Полет на «Дакоте» занял час. Приземлились мы в ста шестидесяти милях к югу, в уединенном шахтерском городке, где на всех ковриках и салфетках было написано «Велком»*.
* Буквально - «Добро пожаловать!» (афр.).
Шахта ван Хурена находилась на противоположном конце городка. За нами приехал небольшой автобус. Городок был чистенький, современный, выстроенный по линеечке. Ряды ярких квадратных домиков и целые акры супермаркетов со стеклянными стенами. Казалось, городок только что достали из гигиеничной вакуумной упаковки. Настоящая живая кровь билась глубоко под землей.
На первый взгляд шахта казалась скоплением огромных грязно-белых конусов. На вершину одного из них вела железнодорожная ветка. Подъехав ближе, мы увидели подъемник над входом в шахту, кучку административных зданий, общежитие для шахтеров и десятки декоративных финиковых пальм. Невысокие деревца весело шелестели перистыми листьями, изо всех сил стараясь оживить угрюмый индустриальный пейзаж - словно лопату завернули в подарочную упаковку и перевязали цветной ленточкой.
Ван Хурен с улыбкой извинился за то, что не может спуститься в шахту вместе с нами: у него все утро расписано по минутам.
- Увидимся за ленчем! - пообещал он. - И как следует выпьем. Вам это не помешает!
Гидом, которого назначил нам какой-то менеджер на пару рангов ниже самого ван Хурена, был раздражительный молодой африканер. Он сообщил нам, что его зовут Питер Лозенвольдт и что он горный инженер, а также дал понять, что показывать нам шахту ему неприятно, что его оторвали от работы и вообще это ниже его достоинства.
Он провел нас в раздевалку, где мы должны были сменить свои костюмы на одинаковые белые комбинезоны, тяжелые башмаки и высокие каски.
- Не берите с собой в шахту ничего своего, кроме трусов и носовых платков, - распорядился Лозенвольдт. - Никаких камер! - указал он на аппаратуру, которую приволок с собой Конрад. - Вспышки опасны. Никаких спичек. Никаких зажигалок. Если я говорю нельзя, значит, нельзя.
- А бумажники как же? - вызывающе осведомился Данило. Он был раздражен и не скрывал этого.
Лозенвольдт посмотрел на него и увидел перед собой более красивого, более богатого и, очевидно, куда более приятного человека, чем он сам. Это не улучшило расположения его духа.
- Оставьте все, - сердито сказал он. - Помещение запрут. Все ваши вещи будут в целости и сохранности.
Пока мы переодевались, он ушел и вскоре вернулся в таком же снаряжении, как и у нас.
- Готовы? Хорошо. Значит, так: мы должны спуститься на глубину четыре тысячи футов. Подъемник движется со скоростью две тысячи восемьсот футов в минуту. Под землей жарко. Каждый, кто ощутит приступ клаустрофобии или почувствует себя плохо, должен немедленно попросить, чтобы его вернули на поверхность. Понятно?
Мы угрюмо кивнули.
Лозенвольдт внезапно уставился на меня, задумался, потом, поджав губы, покачал головой. Развеять его сомнения никто не потрудился.
- Ваши фонари на столе. Пожалуйста, наденьте их на каски.
Фонари состояли из плоского, довольно увесистого аккумулятора, который носили на спине в районе поясницы, и лампы, которая крепилась спереди на каску.