Я посмеялся над собственной глупостью.
Квартира Родерика находилась на шестом этаже. И там был балкон. Первым делом Родерик пригласил меня полюбоваться видом.
- По вечерам город выглядит чудесно, - сказал он. - Повсюду огни… Днем слишком бросаются в глаза фабрики, автотрассы и терриконы. Разве что вас вдохновляет вид промышленного пейзажа… А потом будет слишком темно, чтобы что-то разглядеть.
Я помимо своей воли задержался на пороге.
- Идемте же! - сказал Родерик. - Вы что, высоты боитесь?
- Да нет…
Я вышел на балкон. Да, Родерик меня не обманул. Балкон смотрел на юг, в небе прямо перед нами коршуном висел Южный Крест, а ниже струилась цепочка оранжевых огней - шоссе на Дурбан.
Родерик не касался железной решетки, которой был огорожен балкон. Я говорил себе, что нельзя же быть таким идиотом, и все же внутренне трясся от страха. Я старался держаться ближе к стене, чем радушный хозяин. Я не мог довериться ему, чувствовал себя виноватым и все же не мог ничего с собой поделать. Эти подозрения меня с ума сведут!
Мы вошли в квартиру. Вошли, конечно! Совершенно благополучно. Я почувствовал, как у меня расслабились мышцы челюстей и живота. А ведь я и не заметил, как они напряглись. «Дурак несчастный!» - подумал я, пытаясь забыть о том факте, что Родерик был рядом с микрофоном и рядом со мной в шахте.
Квартирка была небольшая, но, разумеется, с претензиями. На бледно-оливковом ковре стояло черное кресло-кровать. Из стен цвета хаки росли огромные медные светильники, а между ними висели большие и совершенно абстрактные холсты, выполненные яркими, кричащими красками. Низкий стеклянный столик стоял рядом с подчеркнуто квадратным диваном, покрытым искусственным тигриным мехом. В углу стояла скульптура, изображавшая банку из-под пива высотой по пояс. Все в целом выглядело чрезвычайно тенденциозным. Эта комната как бы говорила: убирайся-ка отсюда, мужик, да поживее, а если ты не уйдешь, то горько пожалеешь. Сама собой напрашивалась мысль, что Родерик курит травку.
Естественно, у него была дорогая стереосистема. Песни, которые он крутил, были менее анархистскими, чем можно услышать в Лондоне, но в гундосых голосах певцов звучал тот же подростковый вызов пополам с жалостью к себе. Интересно, это часть имиджа или ему действительно нравится такая музыка?
Родерик предложил мне выпить, я ответил:
- Да, спасибо.
Кампари с содовой. Кисло-сладкий розовый напиток. Родерик счел само собой разумеющимся, что мне это понравится.
- Катя скоро придет. У нее запись.
- Она в порядке?
- Конечно! На все сто.
Он старался не выказывать своего облегчения, но я помнил его испуг и слезы. Под этой модной маской равнодушия все же жили настоящие чувства.
На нем были очередные брюки в облипку, голубая рубашка, тоже в обтяжку, на шнуровке вместо пуговиц. Смысл этого небрежного костюма был ясен: грубый самец в расцвете сил. Наверное, мой собственный костюм тоже о чем-то говорит, как и любая другая одежда.
Костюм Кати не говорил, а прямо-таки кричал: смотрите, вот я какая!
Она появилась, словно вихрь. Ядовито-желтое платье, сверху облегающее, а от колен расходящееся широкими воланами с черной каймой. Катя напоминала танцовщицу фламенко, и она подчеркивала это впечатление высоким испанским черепаховым гребнем, который торчал из прически, точно диадема.
Она бросилась ко мне, протянув руки. Жизнь кипела в ней, точно удар тока удвоил ее энергию.
- Линк, дорогой, как прекрасно, что вы здесь! - экспансивно воскликнула она.
Катя пришла не одна.
Я немедленно отгородился психологическим барьером с колючей проволокой и так и просидел за ним весь вечер. Родерик с Катей решили подложить мне бомбу, заставить меня сделать ложный шаг. Усилившееся лукавство Кати выдавало их намерения. Игра эта мне не нравилась, но у меня был богатый опыт в такого рода вещах, и мне давно уже не случалось проигрывать.
Игра эта мне не нравилась, но у меня был богатый опыт в такого рода вещах, и мне давно уже не случалось проигрывать. Я только пожалел об обещанном Родериком тихом, уютном ужине. Теперь на это рассчитывать не приходилось.
Приехавшая с Катей девица была великолепна. Пышные темные волосы и огромные, чуть близорукие глаза. На ней было мягкое, струящееся зеленое платье, до пола длиной. Когда девушка двигалась, платье переливалось и обнимало ее, вырисовывая соблазнительные формы.
Родерик искоса наблюдал за моей реакцией, делая вид, что разливает кампари.
- Это Мелани! - сказала Катя с таким видом, словно демонстрировала мне Венеру, рождающуюся из пены морской. Да, в этой стройной шейке действительно было что-то от Боттичелли.
«Должно быть, урожденная Мейбл», - безжалостно подумал я про себя, приветствуя девушку ничего не значащей Улыбкой и вежливым рукопожатием. Однако Мелани была не из тех, кого можно отпугнуть холодным приемом. Она взмахнула длиннющими ресницами, нежно изогнула мягкие розовые губки и одарила меня пылким, многообещающим взглядом. Я подумал о том, что все это она проделывала уже неоднократно и все время помнит о своем искусстве - как я, когда играю.
Мелани очутилась на тигровом диване бок о бок со мной - разумеется, совершенно случайно. Она лениво растянулась на диване, так что зеленое платье обтянуло всю ее стройную фигуру. И, конечно, она совершенно случайно забыла свою зажигалку, поэтому мне пришлось подать ей оранжевую настольную зажигалку Родерика. И случайно накрыла мою руку ладонями, прикуривая сигарету. Случайно оперлась на мою руку, наклоняясь вперед, чтобы стряхнуть пепел…
Катя весело искрилась, Родерик украдкой подливал мне джина в стакан, когда думал, что я не вижу. Я уже начал прикидывать, где он мог спрятать магнитофон. Если все это не записывается, то я испанский летчик.
Ужин был накрыт при свечах, на квадратном черном столе, который стоял в выкрашенной в горчичный цвет комнате, служившей столовой. Еда была превосходной, а разговор - двусмысленным, но говорили в основном они трое. Я ограничивался улыбками и неразборчивым бормотанием, стараясь не сказать ничего, что потом можно было бы процитировать.
Мелани благоухала духами. Родерик подлил мне в вино бренди. Он трепался и следил за мной с дружелюбным видом, выжидая, когда я наконец размякну. «Провались ты со своей газетенкой!» - подумал я. Ублюдок этот Родерик. А себе я сам хозяин.
Должно быть, моя настороженность все же как-то проявилась внешне, потому что Родерик вдруг задумчиво нахмурился и в две фразы перевел разговор с сексуальных подстрекательств на безобидный политический треп.
- Ну, вот вы провели здесь уже неделю, - сказал он. - Так что вы думаете об апартеиде?
- А вы? - спросил я. - Мне хотелось бы знать ваше мнение. Вот вы трое живете тут всю жизнь - и что вы думаете об апартеиде?
Родерик покачал головой, Катя ответила, что их больше интересует мнение иностранцев, и только Мелани, которая играла по другим правилам, сказала что-то существенное.
- Апартеид необходим, - серьезно заявила она.
Родерик замотал головой, а я спросил:
- В каком смысле?
- В том смысле, что цветные и белые должны жить отдельно, - сказала она. - Это не значит, что одна раса хуже другой. Просто они разные, и от этого никуда не денешься. Весь мир почему-то считает, что белые африканцы ненавидят черных и пытаются их угнетать, но это же неправда! Мы о них заботимся… и фразу «Черное - это прекрасно!» выдумали именно белые африканцы, чтобы дать черным понять, что они важны как личности.
Я немало удивился. Но Родерик неохотно кивнул:
- Это правда. АНК сделал ее своим лозунгом, но выдумали ее не они. Наверно, можно сказать, что этот лозунг достиг всего, для чего он предназначался, и даже кое-чего сверх того.
- Если почитать зарубежные газеты, - с негодованием сказала Мелани, явно принимавшая эту тему близко к сердцу, - так можно подумать, что черные для нас - это безграмотный рабочий скот! А это неправда.