– Зейн, ты блестяще отделал Гомера! – воскликнул он. – Старая ты жестянка, я и не подозревал, что ты на это способен!
– А я обычно и не способен, – скромно ответил робот. – Как тебе известно, Первый закон роботехники запрещает роботу причинять вред человеку, но, клянусь святым Айзеком, Гомер Дос‑Пассос под это определение никак не подходит. К тому же мои действия нельзя считать причинением вреда, а лишь полезной предупредительной мерой.
– Правда, можно понять и моих коллег! – продолжал Гаспар. – Мисс Румянчик перегнула палку. «Возлюбим любимых издателей!» Надо же такое придумать!
– Я тоже способен смеяться над излишней осторожностью редакторов, – сухо ответил Зейн. – Но не кажется ли тебе, Гаспар, что за последние двести лет род человеческий начал слишком уж злоупотреблять вульгаризмами и двумя‑тремя краткими выразительными глаголами, связанными с процессами выделения и размножения? В моей книге доктор Вольфрам говорит своей золотистой робоподруге, которую томят мечты стать человеком: «Ты слишком идеализируешь людей, Бланда! Люди – это губители грез. Они убрали радужные пузыри из мыльной пены и назвали ее стиральным порошком. Они лишили любовь лунного света и назвали ее сексом». Но довольно этих филологических изысканий, Гаспар! Нужно побыстрее включить мисс Румянчик в электросеть, а в этом районе все провода перерезаны.
– Прости, но почему ты не хочешь подзарядить ее от своего аккумулятора?
– Она может неправильно истолковать мои намерения, – укоризненно заметил Зейн. – Конечно, в крайнем случае я прибегнул бы к этому способу, но у нас еще есть время. Она не испытывает никакой боли, так как я поставил ее регуляторы на глубокий сон. Тем не менее…
– А не заглянуть ли нам в «Рокет‑Хаус»? Контора питается от другого кабеля. Раз уж Элоиза все равно считает меня шпиком, так пойду я к издателям или нет – хуже не будет.
– Отличная мысль! – согласился робот.
На первом же перекрестке они повернули направо, и робот снова зашагал быстрее.
– Мне все равно нужно повидать Флаксмена и Каллингема, – говорил Гаспар, переходя на бег. – Я хочу выяснить, почему они ничего не предприняли для защиты своих словомельниц? Казалось бы, уж о своем‑то кошельке они могли позаботиться!
– Мне тоже нужно обсудить несколько деликатных вопросов с нашими почтенными нанимателями, – заметил Зейн. – Гаспар, старая кость, ты оказал мне сегодня услугу, далеко выходящую за рамки одолжений, которое одно разумное существо обязано оказывать другому. Я чрезвычайно тебе благодарен, Гаспар, и постараюсь при случае отплатить тем же.
– Спасибо, старая гайка, – ответил Гаспар.
6
Когда последние словомельницы были сожжены или взорваны, опьяненные победой писатели разошлись по своим романтическим жилищам, по своим Латинским кварталам и Гринич‑Виллиджам и принялись безмятежно ждать, чтобы на них снизошло вдохновение.
Но оно явно заставляло себя ждать.
Минуты превращались в часы, часы складывались в дни.
Были сварены и выпиты цистерны кофе, на полу мансард, мезонинов и чердаков (по свидетельству антикваров, точно воспроизводивших обиталища древних служителей муз) росли горы окурков, но тщетно! Великие эпические произведения не рождались, и никому не удалось сотворить даже простенькой приключенческой повестушки.
Отчаявшись, писатели рассаживались кружком и брались за руки в надежде, что это поможет сконцентрировать психическую энергию и возродит в них творческое начало, а то даже и свяжет их спиритически с давно умершими авторами, которые любезно согласятся уступить свои сюжеты, им самим совершенно не нужные в потустороннем мире.
Но книги все равно не появлялись.
Беда была в том, что представления этих профессиональных писателей о творческом процессе исчерпывались нажатием на пусковую кнопку словомельницы, а как бы далеко ни шагнул человек Космической эры, кнопки у него еще не выросли, и писателям оставалось только скрипеть зубами от зависти, глядя на роботов, которые в этом отношении были гораздо более совершенными.
Мимоходом многие писатели обнаружили, что они не умеют составлять из слов осмысленные фразы, а то и вовсе не способны написать хотя бы букву. Проходя психо‑слухо‑теле‑гипно‑обучение, они пренебрегли факультативным курсом этого устаревшего искусства. Они бросились покупать диктописцы – весьма полезные аппараты, преобразовывающие устную речь в письменную, но тут большинство с тоской обнаружило, что располагает лишь минимальным запасом слов, которого только‑только хватает на житейские нужды. Они поглощали огромное количество первосортного словопомола, но создать что‑нибудь самим было для них так же невозможно, как заставить свой организм вырабатывать мед или шелковую паутинку.
Справедливость требует указать, что некоторые из этих неписателей – пуристы вроде Гомера Дос‑Пассоса – и не собирались ничего писать после уничтожения словомельниц, рассчитывай, что этим пустяковым делом займутся их менее атлетичные и более эрудированные коллеги. А кое‑кто – и в том числе Элоиза Ибсен – рассчитывал в результате возглавить писательский союз, или выйти в издатели, или еще как‑то обратить себе на пользу хаос, который воцарится после уничтожения словомельниц, или, на худой конец, просто отвести душу.
Однако в большинстве писатели искренне верили, что сумеют писать рассказы и даже великие романы, хотя никогда ничего не писали. И теперь их постигло разочарование.
Продумав семнадцать часов подряд, Франсуа Сервантес Пруст медленно вывел: «Ускользая, скользя, все время поворачиваясь, взбираясь выше и выше все расширяющимися огненными кругами…»– и остановился.
Гертруда де Бовуар прикусила зубами кончик языка и вывела печатными буквами: «Да, да, да, Да, ДА! – сказала она».
Вольфганг Фридрих фон Вассерманн застонал в творческих муках и нанес на бумагу: «Однажды…»
И это было все.
Тем временем на планете Плутон Генеральный интендант Космической пехоты отдал приказ урезать рацион книг и литературных лент, так как запасов чтива осталось только на три месяца, а подвоз грозит надолго прекратиться.
Поставки новых книг в магазины Земли были урезаны сначала на пятьдесят, а затем на девяносто процентов в целях экономии скудного резерва уже смолотых произведений. Домашние хозяйки, следовавшие системе «по книге в день», обрывали телефоны у мэров и конгрессменов. Премьер‑министры, имевшие привычку засыпать с детективной повестью в руках (а порой и черпать из нее глубокие государственные соображения), следили за развитием событий с глубокой тревогой. Телевизионные программы и трехмерные фильмы были также переведены на строгий режим, поскольку и сценарии и тексты для них поставляли те же словомельницы. Специалисты в области электроники и кибернетики в своих предварительных секретных докладах сообщали, что на восстановление хотя бы одной словомельницы потребуется от десяти до четырнадцати месяцев, и мрачно намекали, что окончательная оценка может оказаться еще более пессимистичной.
Торжествующее англо‑американское правительство внезапно поняло, что поставленные на колени издатели не смогут теперь платить своим служащим, – а ведь Министерство безработицы предполагало сбыть в неквалифицированные словомолы не обеспеченных работой подростков.
Правительство обратилось с воззванием к издателям, а издатели – к писателям, умоляя их придумать хотя бы новые названия, под которыми можно было бы выпускать старосмолотую продукцию. Впрочем, консультанты‑психологи предупредили, что эта попытка все равно обречена на неудачу – по каким‑то причинам при повторном чтении книги даже самого тончайшего помола не вызывали ничего, кроме отвращения.