Впрочем, консультанты‑психологи предупредили, что эта попытка все равно обречена на неудачу – по каким‑то причинам при повторном чтении книги даже самого тончайшего помола не вызывали ничего, кроме отвращения.
Предложение выпустить классические произведения литературы XX века и даже более древних времен, на котором настаивала горстка идеалистов и других чудаков, было отвергнуто как неосуществимое: читатели, с детства привыкшие к словопомолу, находили книги дословомольных времен нестерпимо скучными и вообще невразумительными. Правда, некий гуманист‑отшельник заявил, будто виной тут невразумительность словопомола, который представляет собой словесный наркотик без малейшего смысла, а потому после него невозможно читать книги, содержащие хоть какие‑то мысли, но его дикое заявление даже не попало в печать.
Издатели пообещали писателям полную амнистию, отдельные от роботов места общего пользования и увеличение заработной платы на семнадцать центов, если они представят рукописи, написанные на уровне хотя бы самой примитивной словомельницы.
Писатели снова собирались в кружки, усаживались на пол, поджав под себя ноги и держась за руки, таращились друг на друга и сосредоточивались еще отчаянней, чем прежде.
И никакого результата.
7
В самом дальнем конце Читательской улицы, много дальше того места, где улица Грез переходит в тупик Кошмаров, расположена контора издательства «Рокет‑Хаус», которое сведущие люди называют «Рэкет‑Хаусом».
Через пять минут после того, как Гаспар и Зейн решили искать помощи и совета у издателей, они уже тащили носилки с изящным розовым грузом по бездействующему эскалатору, который вел на второй этаж, в кабинет издателей.
– Кажется, я зря тебя сюда зазвал, – заметил Гаспар. – Здесь тоже нет электричества. Судя по разрушениям у входа, писатели и тут побывали.
– Поднажми, друг, – оптимистически ответил Зейн. – Насколько я помню, второй этаж питается от другой подстанции.
Гаспар остановился перед скромной дверью, на которой висела табличка с надписью «Флаксмен», а чуть пониже другая – «Каллингем». Коленом он нажал на кнопку электрозамка. Это не дало никакого эффекта, и он изо всей силы пнул дверь ногой. Она распахнулась, и взгляду представился просторный кабинет, обставленный с дорогостоящей простотой. За сдвоенным письменным столом, который напоминал два соединенных полумесяца, восседал коренастый брюнет, улыбавшийся деловито и энергично, а рядом с ним сидел высокий блондин, улыбавшийся деловито, но томно. Они, по‑видимому, мирно и неторопливо о чем‑то беседовали, что привело Гаспара в полное недоумение: ведь они только что понесли катастрофические убытки. Они посмотрели на вошедших с некоторым удивлением, но без малейшей досады.
Гаспар по сигналу робота осторожно опустил носилки на пол.
– Ты уверен, что сумеешь ей помочь, Зейн? – спросил Гаспар.
Робот сунул кончик клешни в настенную розетку и кивнул.
– Мы‑таки добрались до электричества, – ответил он. – Больше мне ничего не нужно.
Гаспар подошел к письменному столу и твердо оперся на него ладонями.
– Ну? – спросил он не слишком вежливо.
– Что «ну», Гаспар? – рассеянно отозвался брюнет. Он водил карандашом по листу серебристо‑серой бумаги, рисуя бесчисленные овалы, и покрывал их узорами, точно пасхальные яйца.
– Я хочу спросить, где вы были, когда они ломали ваши словомельницы? – Гаспар ударил кулаком по столу. Брюнет вздрогнул, но без особого испуга.
– Послушайте, мистер Флаксмен, – продолжал Гаспар. – Вы и мистер Каллингем (он кивнул в сторону высокого блондина) – хозяева «Рокет‑Хауса».
По‑моему, это означает нечто большее, чем право собственности. Это обязывает к ответственности, к верности. Почему вы не пытались защитить свои машины?
– Ай‑ай‑ай, Гаспар, – произнес Флаксмен, – а где же ваша собственная верность? Верность одного длинноволосого другому?
Гаспар яростно отбросил со лба длинные темные кудри.
– Потише‑потише, мистер Флаксмен! Волосы у меня длинные, и я ношу эту обезьянью курточку только потому, что этого требует контракт, только потому, что таковы профессиональные обязанности писателя. Но меня эта мишура не обманывает, я знаю, что я не литературный гений. Быть может, я ходячий атавизм, даже предатель по отношению к своим собратьям. А вам известно, что они прозвали меня Гаспар‑Гайка? И мне это нравится, потому что я люблю болты и гайки и хотел бы быть просто механиком при словомельнице, и ничего больше.
– Гаспар, что с вами стряслось? – удивленно спросил Флаксмен. – Я вас всегда считал средним самодовольно‑счастливым писателем – не умнее других, но куда более удовлетворенным своей работой. И вдруг вы ораторствуете, как взбесившийся фанатик. Право же, я искренне изумлен!
– И я не меньше, – признался Гаспар. – Вероятно, я просто впервые в жизни спросил себя, чего же я в конце концов хочу и чего не хочу. И одно я понял: я меньше всего писатель. И к черту писателей! – Гаспар перевел дух и продолжал твердым голосом: – Я любил словомельницы, мистер Флаксмен. Мне нравилась их продукция, не спорю, но гораздо больше я любил сами машины. Послушайте, мистер Флаксмен, я знаю, вам принадлежало несколько словомельниц, но отдавали ли вы себе отчет, что каждая словомельница была неповторима и уникальна – поистине бессмертный Шекспир? Да и много ли людей понимало это? Но ничего, скоро они поймут! Еще сегодня утром на Читательской улице было пятьсот словомельниц, а сейчас на всю Солнечную систему не осталось ни одной – три из них можно было еще спасти, если бы вы не испугались за свою шкуру. И пока вы тут сидели и болтали, было безжалостно убито пятьсот Шекспиров, убийство оборвало существование пятисот бессмертных литературных гениев, которые…
Он умолк, потому что Каллингем разразился почти истерическим смехом.
– Вы смеетесь над духовным величием? – рявкнул Гаспар.
– Нет, – удалось наконец выговорить Каллингему. – Я просто захлебываюсь от восхищения при виде человека, который способен узреть Сумерки Богов в уничтожении нескольких гипертрофированных пишущих машинок!
8
– Давайте обратимся к фактам, Гаспар, – продолжал белобрысый владелец «Рокет‑Хауса», когда ему удалось наконец взять себя в руки. – Словомельницы – это ведь не роботы. Они никогда не обладали хотя бы подобием жизни и сознания. А поэтому слово «убийство» по отношению к ним – чистейшая лирика. Люди создали словомельницы, и люди ими управляли. Да‑да, люди, и я в их числе, как вам известно. Большинство профанов верит, будто словомельницы были изобретены потому, что мозг отдельно взятого писателя якобы уже не был в состоянии вмещать весь гигантский объем информации, необходимой для создания полноценного произведения, потому что природа и человеческое общество якобы слишком сложны, чтобы их мог понять отдельно взятый человек. Ерунда: словомельницы победили по той простой причине, что они давали больше стандартной продукции. Уже в конце XX века большая часть художественной литературы создавалась несколькими ведущими редакторами – в том смысле, что именно редакторы предлагали темы, способы, стиль, приемы, а писатели просто сводили все это воедино. И вполне понятно, что машина была куда выгоднее, чем свора писателей, которые требуют высоких гонораров, меняют издателей, организуют союзы и клубы, обзаводятся неврозами, любовницами, детьми и гоночными автомобилями и даже время от времени пытаются протащить в усовершенствованную редакторами книгу какую‑нибудь свою дурацкую идейку.