I
Солнцезаливаетсветом конторуфирмы по установке надгробий"Генрих
Кроль исыновья". Сейчас апрель1923года, и делаидутхорошо. Весна не
подкачала, мы торгуемблестяще, распродаем себе в убыток,но что поделаешь
--смерть немилосердна,отнее неускользнешь, однакочеловеческое горе
никак неможетобойтисьбез памятниковизпесчаника или мрамора,а при
повышенномчувстведолгаилисоответствующемнаследстве--дажеиз
отполированногосо всех сторон черного шведского гранита. Осеньи весна --
самыйвыгодныйсезондляторговцевпохоронными принадлежностями:людей
умирает больше, чемлетомизимой;осенью -- потому,что силычеловека
иссякают, весною--потому, чтоонипробуждаютсяи пожираютослабевший
организм, какслишкомтолстый фитиль тощую свечу.Так,по крайнеймере,
уверяет самыйусердный из нашихагентов,могильщикЛиберман с городского
кладбища,ауж ему ли незнать: старику восемьдесят лет,он предал земле
свыше десяти тысяч трупов, на комиссионные по установкенадгробий обзавелся
собственным домомнаберегуреки,садом,прудомсфорелью;профессия
могильщикасделалаегофилософствующимпьяницей.Единственное,чтоон
ненавидит,--это городской крематорий. Крематорий -- нечестный конкурент.
Мы тоже его недолюбливаем: на урнах ничего не заработаешь.
Ясмотрюначасы. Скорополдень,и,таккаксегодня суббота,я
заканчиваюсвойтрудовой день.Нахлобучиваю жестянойколпакна машинку,
уношузазанавескуаппарат "престо", накотором мы размножаемкаталоги,
убираюобразцы камней и вынимаю изфиксажафотоснимки с памятников павшим
воинам и с художественных надгробных украшений. Я бухгалтер фирмы, художник,
заведующий рекламой и вообще вот уже целый годсостою единственным служащим
нашей конторы, хотя я отнюдь не специалист.
Предвкушаянаслаждение,достаюизящикастола сигару.Эточерная
бразильская.ПредставительВюртембергскогозаводаметаллическихизделий
утромугостил меняэтойсигарой,а потомпопытался навязатьмне партию
бронзовыхвенков. Следовательно,сигара хорошая.Яищу спички,но,как
обычно,коробок куда-тозасунули.Ксчастью, впечкеестьещежар. Я
скатываю трубочкой бумажкув десять марок,подношуее куглям иотнее
закуриваю сигару. Топить печкув апреле, пожалуй, уже незачем;это одно из
коммерческих изобретениймоегоработодателя Георга Кроля. Ему кажется, что
когдалюди скорбят иимеще приходитсявыкладывать деньги, толегче это
сделать в теплой комнате,чем в холодной. Ведьот печали и без того знобит
душу, а если ктомуже улюдей ноги стынут, трудно бывает выжатьхорошую
цену. В тепле все оттаивает -- даже кошелек.
Поэтому внашей конторе всегда
жарконатоплено, анашимагентамрекомендуется зарубитьсебенаносу:
никогда не пытаться заключать сделки в дождь и в холод на кладбище -- только
втеплой комнатеи повозможности послеобеда. При таких сделках скорбь,
холод и голод -- плохие советчики.
Ябросаю обгоревшую десятимарковуюбумажкув печку и встаю. И тут же
слышу, как в доме напротив распахиваютокно.Мне незачем смотретьтуда, я
отличнознаю, что тампроисходит.Осторожно наклоняюсь над столом, словно
ещевожусьспишущеймашинкой.Приэтомискосазаглядываювручное
зеркальце,которое пристроил так, чтобы в нем отражалосьупомянутоеокно.
Как обычно, Лиза, жена мясника Вацека, стоит там в чем мать родила, зевает и
потягивается. Она только сейчас подняласьс постели. Наша уличка старинная,
узкая,Лизунамотличновидно,а ей -- нас, и онаэто знает. Потомуи
становится перед окном. Вдруг ее большой рот растягивается в улыбку, сверкая
зубами,она разражаетсяхохотоми указываетна мое зеркальце.Ее зоркие
глаза хищной птицызаметили его. Я злюсь, что пойманс поличным,но делаю
вид,будто ничего не замечаю, и, окружив себяоблаком дыма, отхожу в глубь
комнаты.Лизаусмехается. Я выглядываю вокно, но несмотрюнанее,а
притворяюсь, будто киваю кому-то идущемупо улице. В довершение посылаю ему
воздушный поцелуй. Лиза попадается на этуудочку. Она высовывается из окна,
чтобы посмотреть, с кем же это я здороваюсь. Но никого нет. Теперь усмехаюсь
я. А она сердито стучит себя пальцем по лбу и исчезает.
Собственноговоря,не известно, зачем яразыгрываю всю этукомедию.
Лиза, что называется,"роскошнаяженщина",и язнаю многих,ктоохотно
платилбы понесколькумиллионовза то,чтобы наслаждатьсякаждое утро
подобным зрелищем. Я тоже наслаждаюсь, но все же меня злит, что эталенивая
жаба, вылезающая из постели только в полдень,так бесстыдно уверена в своих
чарах.Ей и в голову неприходит, чтоне всякий стожеминуту возжаждет
переспатьсней.Притомей,в сущности, это довольно безразлично.Лиза
продолжаетстоять у окна,унее черная челка, подстриженная, каку пони,
дерзковздернутыйнос,ионаповодитгрудями,словноизваяннымииз
первоклассного каррарского мрамора, точнокакая-нибудьтетка, помахивающая
погремушкамипередмладенцем.Будь у нее вместо груди два воздушных шара,
она такжевесело выставила быих напоказ. Но Лизаголая, ипоэтому она
выставляет не шары, а груди, ей все равно. Просто-напросто она радуется, что
живетнасвете и что все мужчины непременнодолжны сходитьпо ней с ума.
Затем она об этомзабываети набрасывается прожорливым ртом назавтрак. А
тем временем мясникВацек устало приканчивает несколько старыхизвозчичьих
кляч.
Лиза появляется снова.Она налепиласебеусы ив восторгеот столь
блистательной выдумки.Она по-военному отдает честь, и яготовдопустить,
чтоее бесстыдство предназначается старикуКнопфу, фельдфебелю в отставке,
проживающему поблизости, нопотомвспоминаю, чтов спальне Кнопфатолько
одно окно и оно выходит во двор.