Он слушал, как его ругали за огромное жалованье, называлитолстобрюхим
бездельником, грязной свиньей, которая обжираетсялакомымияствами,когда
рабочие дохнут с голода.
Женщины увидали кухню. Поднялась буря проклятийпривидежарившегося
фазана, жирный запах соусов раздражал пустые желудки. Подлые буржуа!Залить
бы им нутро шампанским, забить бы его трюфелями, чтобы кишки лопнули!
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
- Дурачье! - повторил Энбо. - А я разве счастлив?
В нем вспыхнула злоба против этих людей, которые ничего не понимали.С
какой радостью променял бы он свой большой оклад на их толстую кожу,наих
легкую, беспечальную любовь. Почему бы ему не посадить их за свойстол,не
заткнуть им глотки фазаном, а самому пойти обниматься за забором с девками и
мять их, смеясь над теми, кто щупал ихраньше?Онотдалбывсе-свое
воспитание, благополучие, роскошь, директорскую власть, - чтобыстатьхоть
на один день последним из этихозорников,которыесвободнораспоряжаются
собой, своей плотью, грубо бьют по щекам жен и пользуются соседками. Он тоже
хотел бы околевать с голода, чувствовать до головокружения судороги в пустом
желудке, - только бы убить своюнеутолимуюпечаль.Да!Житьпо-скотски,
ничегонеиметь,слонятьсяворжиссамойгрязной,самойуродливой
откатчицей и радоваться этому!
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Энбо сердился и бешено крикнул среди этого шума:
- Хлеба! Да разве в этом все, болваны?
Вотонвсегдаел,норазвеонменьшемучился?Егонесчастное
супружество, исковерканная жизнь - все вдруг поднялось и подступило к горлу,
как предсмертная икота. Еще не все прекрасно, когда есть хлеб. Икакойэто
идиотполагает,счастьелюдейвраспределениибогатства?Пустые
мечтатели-революционеры могут разрушить общество и построить новое,ноони
не прибавят ни одной радости человечеству и не уменьшатегогоря,отрезая
для каждого по ломтю. Они скорее увеличатнесчастьемира,еслимассыот
мирного удовлетворения своих инстинктов поднимутсядоненасытныхтерзаний
страстей:тогданетольколюди,ноипсызавоютототчаяния.Нет!
Единственное благо-это небытие, а уж если существуешь, - будь деревом,будь
камнем, даже еще меньше, - песчинкой, которая не может истекатькровьюпод
ногой прохожего.
От нестерпимого страдания глаза Энбо набухли, и жгучие слезы потекли по
его щекам. Дорога тонула в сумраке. В фасад дома полетели камни. У негоуже
не было злобы против этих голодных людей. Терзаемый жгучей сердечнойраной,
он бормотал сквозь слезы:
- Глупцы! Глупцы!
Но крик желудка покрыл все, как сокрушительный, сметающий вихрь.Несся
рев:
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
VI
ПощечинаКатриныотрезвилаЭтьена.Онсновапошелвоглаве
забастовщиков; и в то время как хриплым голосом он звал их в Монсу,другой,
внутренний голос, голос разума, с удивлением вопрошал его - к чему всеэто?
Он совсем не хотел такой развязки; как жеслучилось,что,отправившисьв
Жан-Барт с намерением действовать хладнокровно и недопускатьбеспорядков,
он, после целого ряда насилий, заканчивал день походом на директорский дом.
Онсновапошелвоглаве
забастовщиков; и в то время как хриплым голосом он звал их в Монсу,другой,
внутренний голос, голос разума, с удивлением вопрошал его - к чему всеэто?
Он совсем не хотел такой развязки; как жеслучилось,что,отправившисьв
Жан-Барт с намерением действовать хладнокровно и недопускатьбеспорядков,
он, после целого ряда насилий, заканчивал день походом на директорский дом.
Ведь он сам крикнул: "Стой!" Но первоначально он хотел лишь защитить от
полного разгрома склады Компании; теперь же, когдакамниполетеливокна
особняка, он тщетно пытался найти законную жертву, на которую можно былобы
бросить толпу воизбежаниеещебольшихнесчастий.Этьенстоялпосреди
дороги, беспомощноозираясь,каквдругегоокликнулкакой-точеловек,
стоявший на пороге кабачка "Очаг", хозяйка которого поспешно закрыла ставни,
оставив открытой только дверь.
- Да, это я... Послушай...
То был Раснер. Человек тридцать мужчин и женщин, почти всеизпоселка
Двухсот Сорока - те, что невышлииздомуутром,атеперьявилисьиз
любопытства,-бросилисьвэтоткабачок,увидевприближающихся
забастовщиков. ЗастоликомсиделЗахариясосвоейженойФиломеной,а
подальше, спиной к двери, пряча лица, - Пьеррон и Пьерронша. Впрочем,никто
не пил, все просто-напросто укрылись в этом кабачке.
Этьен узнал Раснера и отошел.
- Тебе мешает мое присутствие? -сказалкабатчик.-Япредупреждал
тебя, вот вы и попали в беду. Что ж, требуйте хлеба, свинец выполучите,а
не хлеб.
Тогда Этьен повернулся к нему и ответил:
- Трусы, которые стоятсложарукиихладнокровносмотрят,какмы
жертвуем жизнью, - вот они действительно мне мешают.
- Ты, значит, решил грабить в открытую?
- Я решил остаться с товарищами до конца, пусть даже придется околевать
вместе с ними.
В отчаянии Этьен смешался с толпой, готовый принять смерть.Надороге
трое детей швыряли в окна камни; он далимздоровогопинка,кричасвоим
товарищам, что от битья стекол, им легче не станет.
Бебер и Лидия, догнавЖанлена,училисьунегодействоватьпращой.
Каждый бросал камень, состязаясь в умении нанести наибольший ущерб. Лидия по
неловкости попала в голову какой-то женщине в толпе, и мальчики хохотали над
девочкой до упаду. Позади них сидели на скамье Бессмертный и Мук исмотрели
на происходившее. Бессмертный еле передвигал распухшими ногами, лицо унего
было землистого цвета, как всегда втедни,когдаотнегонельзябыло
добиться ни слова; бог весть какое любопытство побуждало его с такимтрудом
дотащиться сюда.
НиктобольшенеслушалЭтьена.Несмотрянаегоувещания,камни
продолжали сыпаться градом, а он былудивленирастеряндействиямиэтих
людей, которых сам же натравил, людей, обычно такихтяжелыхнаподъем,а
теперь разъяренных и неукротимых в гневе.