- Стало быть, шахта эта принадлежит господину Энбо? - спросил он.
- Нет, господин Энбо - всего только главный директор, - пояснил старик.
- Сму платят, как и нам.
Указывая вдаль, молодой человек спросил:
- Кому же принадлежит все это?
Но Бессмертный некоторое время не мог ответить: его снова душил приступ
кашля, такой сильный, что он еле отдышался. Наконец он сплюнул и обтер с губ
черную пену. Ветер усиливался.
- Гм!.. Кому принадлежит все это? Никто не знает. Людям.
И он протянул руку, как бы указываявомракенадалекое,невидимое
место, где живут эти люди, на которых более ста лет трудились поколения Маэ.
Казалось, в голосе егозвучалрелигиозныйтрепет,словноонговорило
недоступном святилище, где таилось тучное иненасытноебожество;всеони
приносили ему в жертву свою плоть, но никогда не видали его.
- Если бы хоть хлеба было вволю, - в третий разпроговорилЭтьенбез
видимой связи.
- Ну да, черт возьми! Будь всегда хлеба вволю, тогда было бы ладно!
Лошадь тронулась; за ней ушел и возчик, тяжело ступая больныминогами.
Рабочий, оставшийся на месте,инепошевельнулся;онсиделсъежившись,
уткнувшись подбородком в колени, устремив в пустоту большие тусклые глаза.
Подняв с земли свой узелок, Этьен все не уходил. Порывы ветраледенили
ему спину, а грудь припекало огнем. Может быть, все-такиспросить,нетли
работы на копях? Старик мог и не знать; теперь он сампоразмыслилиготов
был взяться за любую работу. Кудаемуидтиичтоделатьвэтомкраю,
изголодавшемуся от безработицы? Издохнуть под забором, какбездомномупсу?
Но он колебался, его страшила эта шахта Воре среди голойравнины,тонувшей
во мраке ночи.Ветеркрепчалскаждымпорывом;казалось,оннессяс
безграничных просторов. Ни проблеска зари в темномнебе;однидоменныеи
коксовые печи пылали во мраке кровавым заревом, ничего неосвещая.АВоре
по-прежнему лежало, распластанноевглубине,словнозлойхищныйзверь,
залегшийвноре,идышаловсепротяжнее,глубже,упорнопереваривая
человеческую плоть.
II
Среди полей, засеянных хлебом и свекловицей, спал подпокровомчерной
ночи поселок Двухсот Сорока.Едваможнобылоразличитьчетыреогромных
квартала,грудыдомишек,которыенапоминалисвоимипрямолинейными
очертаниямиказарменныеилибольничныекорпуса.Расположеныонибыли
параллельными рядами, а между ними проходили три широкие улицы,разделенные
на одинаковые участки с садиками. На пустынной равнине лишь завывал ветер да
хлопали по заборам сорванные решетки.
У Маэ,вшестнадцатомномеревторогоквартала,стоялатишина.В
единственной комнате верхнего этажа было совершенно темно, и тьма эта как бы
давила на спящих своейтяжестью;всеспаливместе,соткрытымиртами,
изнуренные усталостью.
В
единственной комнате верхнего этажа было совершенно темно, и тьма эта как бы
давила на спящих своейтяжестью;всеспаливместе,соткрытымиртами,
изнуренные усталостью. Несмотря на стужу на дворе, в комнатебылодушнои
жарко, - такой тяжелый воздух, насыщенный животным теплом и людским запахом,
присущ комнатам, где спит много народа, как бы чисто их ни содержали.
В комнате нижнего этажа часы с кукушкой пробиличетыре,нониктоне
пошевелился; слышалось тяжелое дыхание с присвистом, сопровождаемоезвучным
храпом. Катрина внезапно поднялась и, как обычно, услыхав снизубойчасов,
насчитала четыре; однако она была до того утомлена, что немоглазаставить
себя проснуться окончательно. Затем, высвободив ноги из-под одеяла, нащупала
спички, зажгла свечу, новсеневставала;вголовеонаощущалатакую
тяжесть, что снова прилегла, повинуясь неодолимой потребности.
Свеча разгорелась и осветила квадратную комнату в два окна,вкоторой
стояли три кровати. Там были еще шкаф,стол,двастарыхореховыхстула,
резко выделявшиеся темными пятнами на фонесветло-желтыхстен.Нагвозде
висело платье, на полу стояли кувшин и красная миска вместо умывального таза
- больше ничего. На левой кровати спал старший сын Захария, пареньдвадцати
одного года; вместе с ним лежал его одиннадцатилетний брат Жанлен; на правой
кровати спали, обнявшись, двое меньших, Ленора и Анри, первая шести,второй
четырех лег, натретьейкровати-КатринавместессестройАльзирой,
девятилетней чахлой девочкой, которой она бы и не ощущала возлесебя,если
бы горб маленькой калеки не давил ее в бок. Стеклянная дверьбылаоткрыта.
Виднелись лестница и узкий проход, гдестоялачетвертаякровать;наней
спали отец и мать, и тут жебылапристроеналюлькановорожденнойдочери
Эстеллы, которой только что исполнилось три месяца.
Катрина мучительносилиласьстряхнутьдремоту.Онапотягиваласьи
теребила обеими рукамисвоирыжиеволосы,растрепавшиесяналбуина
затылке. Девушка казалась очень хрупкой длясвоихпятнадцатилет;из-под
узкой сорочки виднелись тольконоги,посиневшиеикакбытатуированные
углем,инежныеруки,молочнаябелизнакоторыхрезкоотличаласьот
мертвенно-бледного лица,ужеуспевшегоувянутьотпостоянногоумывания
черным мылом. Она зевнула в последний раз - ротсвеликолепнымизубамии
бледными, бескровными деснами был у нее чуть-чуть велик, - слезыпроступили
на серых невыспавшихся глазах, измученных и скорбных, ивсеееобнаженное
тело, казалось, было полно усталости.
С лестницы послышалось ворчание; сердитый голос Маэ пробормотал:
- Черт возьми! Самая пора... Это ты засветила, Катрина?
- Да, отец... Внизу только что пробило.
- Попроворнее, бездельница!Кабытывчерапоменьшеплясала,тои
разбудила бы нас пораньше... Лентяи!
Он продолжал браниться; но сон опять одолел его, ворчание прекратилось,
и снова послышался храп.