Ермаков сказал:- Что случилось, Шура?Он притянул ее за несгибавшуюся спину, нашел холодные губы, с жадной нежностью, до боли, почувствовав свежую скользкость ее зубов. Она отвечала ему слабым равнодушным движением губ, тогда он легонько, раздраженно оттолкнул ее от себя.- Ты забыла меня? - И, помолчав, повторил: - Забыла?Она оставалась недвижной.- Нет...- Что "нет"?- Нет, - сказала она упрямо, и странный звук, похожий на сдавленный глоток, вырвался из ее горла.- Шура! В чем дело? - Он взял ее за плечи, несильно тряхнул.Она все молчала. Справа, метрах в пятнадцати, ломясь через кусты и переговариваясь, прошла группа солдат к Днепру, один сказал: "К утру успеть бы...".Нетерпеливо переждав, он опять обнял ее, приблизил ее лицо к своему, увидел, как темные полоски бровей горько, бессильно вздрогнули, и, откинув голову, кусая губы, она беззвучно, прерывисто, стараясь сдерживаться, заплакала. Она словно рыдала в себя, без слез.- Ну что, что? - с жалостью спросил он, прижимая ее, вздрагивающую, к себе.- Тебя убьют, - выдавила она. - Убьют. Такого...- Что? - Он засмеялся. - Прекрати слезы! Глупо, черт возьми! Что за панихида?Он нашел ее рот, а она резко отклонила голову, вырвалась и, отступая от него, прислонилась спиной к сосне; оттуда сказала злым голосом:- Не надо. Не хочу. Ничего не надо. Мы с тобой четыре месяца. Фронтовая любовница с ребенком?.. Не хочу! И меня могут убить с ребенком...- Какой ребенок?- Он может быть.- Он, может быть, есть? - тихо спросил Ермаков, подходя к ней. - Что уж там "может быть"! Есть?- Нет, - ответила она и медленно покачала головой. - Нет. И не будет. От тебя не будет.- А я бы хотел. - Он улыбнулся. - Интересно, какая ты мать. И жена... Ну, хватит слез. В госпитале я тебе не изменял. Умирать не собираюсь. Еще тебя недоцеловал. Поцелуй меня.Шура стояла, прислонясь затылком к сосне.- Ну, поцелуй же, - настойчиво попросил он. - Я очень соскучился. Вот так обними (он положил ее безжизненные руки к себе на плечи), прижмись и поцелуй!- Приказываешь? Да? - безразличным голосом спросила она, пытаясь освободить руки, однако он, не отпуская, уверенно обвил их вокруг своей шеи.- Глупости, Шура! Ведь я еще не командир батареи. Пока Кондратьев.- А уже всем приказывал! Как ты любишь командовать!- Все же это моя батарея. Честное слово, укокошит ни с того ни с сего, как ты напророчила, и не придется целовать тебя...Шура со всхлипом вздохнула, вдруг тихо подалась к нему, слабо придавилась грудью к его груди, подняла лицо.Он крепко обнял ее, ставшую привычно податливой."Опять, все опять началось", - подумала Шура с тоской, когда они шли к батарее.Ермаков говорил ей устало:- Я рвался сюда. К тебе. Неужели не веришь?"Нет, я не верю, - думала Шура, - но я виновата, виновата сама... Ему нужно оправдывать ненужную эту любовь, в которую он тоже не верит... Все временно, все ненадежно... Он рвался сюда? Нет, не я тянула его. Он относится ко мне как вообще к любой женщине, ни разу не сказал серьезно, что любит. Только однажды сказал, что самое лучшее, что создала природа, это женщина... мать... жена... Жена!.. Полевая, походная... А если ребенок? Здесь ребенок?" Злые, внезапные слезы подступили к ее горлу, сдавили дыхание.А он в это время, сильно прижимая ее плечо к своему, спросил обеспокоенно:- Ну, почему молчишь?Тогда она ответила, сглотнув слезы:- В батарею пришли.В отдаленном огне ракет возникли темневшие между деревьями снарядные ящики. Силуэт часового не пошевелился, когда под ногами Бориса и Шуры зашуршали листья.- Там, у ящиков! Часовой! - окликнул Ермаков. - Заснули? Унесут в мешке к чертовой матери за Днепр!Круглая фигура часового затопталась, задвигалась, и тут же ответил обнадеживающий голос Скляра:- Я не сплю, нет. Я слушаю, как ветер свистит в кончике моего штыка. Все в порядке.
- Так уж все в порядке? - сказал Ермаков, поглядев на скользящий по кромке берега голубой луч прожектора. - Немцы жизни не дают, а ты - "в порядке"...- Так точно. Вчера искупали. Нас и пехоту. А пехота вся на этот берег - назад. Как мухи на воду. Все обратно, на остров... А если опять искупают?- Позови Кондратьева, - приказал Ермаков.- А он старшину с ездовыми к саперам повел.- Узнаю интеллигента. Не мог послать Кравчука, - насмешливо сказал Ермаков. - Пошли, Шура, к ним.- Куда? - Шура стояла, опустив подбородок в воротник шинели.- К саперам.- Не надо этого. Не надо! - неожиданно страстно попросила она. Зачем тебе?Он посмотрел на нее удивленно. Никогда раньше она не вмешивалась в его дела; просто он не допустил бы, чтобы она как-то влияла на его поступки. Но почему-то сейчас, после близости с ней, после ее приглушенных слез, к которым он не привык, которые были неприятны ему, он не мог рассердиться на нее. И он ответил полушутливо, не заботясь, что подумает об этом Скляр:- Война тем война, что везде стреляют. Значит, ты не разлюбила меня, Шура? - нагнулся, отцепил шпоры, небрежно кинул их на снарядный ящик. Спрячь, Скляр.- Это уж верно, демаскируют, - согласился Скляр. - Ни к чему. А мне как, товарищ капитан? К вам опять в ординарцы? Или как?С дороги, гудевшей сквозь ветер отдаленным движением, голосами, внезапно вспыхнули, приближаясь, покачиваясь на стволах сосен, полосы света.Скляр сорвался с места, суматошно крича:- Стой! Гаси свет! Куда прешь? Не видишь - батарея? Гаси фары, говорят!Фары погасли.- А мне батарею и не нужно, не голоси, ради Бога! Вконец испугал, колени трясутся. Мне капитана Ермакова.Низкий "виллис", врезаясь в кусты, затормозил, и по невозмутимому голосу, затем по легким шагам Ермаков узнал Витьковского.- Ты? Что привез?- Я, - ответил Жорка, весь приятно пропахший бензином, и что-то сунул в руку капитана. - Скушайте галетку. Великолепная, немецкая. Вас срочно в штаб дивизии. Иверзев вызывает...- Иверзев?- Ага. - Жорка потянул Ермакова за рукав, дыша мятной галеткой, зашептал: - Тут вроде форсировать не будут. Что-то затевается. Вроде Володи. Вас - срочно. Скушайте галетку-то...- Галетку? - задумчиво спросил Ермаков. - А много у тебя этих галеток?Жорка обрадованно ответил:- Да полмешка, должно. В машине с запчастями вожу. Чтоб полковник не заметил. Он что увидит - р-раз! - и за борт. И чертей на голову. В Сумах на немецких складах взял.- Давай сюда, аристократ. Выкладывай мешок на ящики. Скляр, отнеси ребятам конфискованное...Он подошел к Шуре, пристально взглянул в белеющее лицо и не увидел, а угадал затаенную не то тревогу, не то радость по выгнутым ее бровям.- Что? - спросила она шепотом.- Еду. Передай Кондратьеву. И пусть не щеголяет интеллигентностью. И чересчур поспешно, холодно поцеловал, едва прикоснулся к губам ее. Она чувствовала тающий холодок его поцелуя и ревниво и мстительно говорила самой себе: "Уже не нужна ему. Нет, не нужна".А он, садясь в "виллис", спросил:- Может, со мной поедешь?- Нет, Борис. Нет...- Ограбили! - сказал Жорка и засмеялся."Виллис" тронулся, затрещали кусты. Шура, опершись рукой на снарядный ящик, смотрела в потемки, где трассирующей пулей стремительно уносился рубиновый огонек машины, и с тоскливой горечью думала: "Ограбили. Это он обо мне сказал".
Глава четвертая
В этом маленьком селе тылы дивизии смешались с полковыми тылами, все было забито штабными машинами, санитарными и хозяйственными повозками, дымящими кухнями, распространявшими в осеннем воздухе запах теплого варева, заседланными лошадьми полковой разведки, дивизионных связных и ординарцев. Все это в три часа ночи не спало и жило особой, лихорадочно возбужденной жизнью, какая бывает обычно во время внезапно прекратившегося наступления.