- Там, в воронке!..Они подошли к бомбовой воронке: снизу доносился говор. Кондратьев откинул брезент, и все трое соскользнули вниз, к костру, в дым, в тепло, в запах парных шинелей.Возле огня в окружении солдат и потного растерянного старшины Цыгичко сидел на ящике капитан Ермаков, свежевыбритый, веселый, в расстегнутой на груди шинели, ел из котелка горячую кашу, дул на ложку, глядя на вошедших темными улыбающимися глазами. И обрадованный Кравчук мгновенно успел заметить, как Шурочка прикусила белыми зубами губу, как золотая пуговка на высокой ее груди всколыхнулась, как у Кондратьева стало беззащитным лицо.- Сережка!.. - воскликнул Ермаков, швырнул со звоном ложку в котелок и, оттолкнув умиленно заморгавшего старшину, встал навстречу. Здравствуй, Сережка! Здравствуй, Шура! Здорово, брат Кравчук!Он сильно обнял Кондратьева, потом Кравчука, шутливо обнял и Шуру, звонко поцеловал ее в щеку и засмеялся.- А ну-ка садись все! Старшина, котелки да горячую кашу! Да пожирней у меня! Мигом!- Слушаюсь, товарищ капитан!Старшина Цыгичко, пожилой человек с острым хрящеватым носом и пухлым откормленным лицом не вылез - выпорхнул из-под брезента, струйка песка зашуршала, скатываясь к сапогам Шурочки, а Кондратьев опустился на угол ящика, проговорил взволнованно:- Неожиданно ты. Из госпиталя? А я вот за тебя командую...- Очень рад, - сказал Ермаков. - Слушай, по дороге узнал, что у тебя четыре орудия на той стороне, а здесь ребята рассказали, что только два... Значит, половины батареи нет? Объясни, пожалуйста.Кондратьев вздохнул, положил руки на колени и сконфуженно стал говорить, что только два орудия удалось переправить на правый берег: одно прямым попаданием разбило на пароме, на середине Днепра, плоты затонули; четвертое орудие еще не вернулось из армейских мастерских, оно там второй день; вчера убило лейтенанта Григорьева, ранило сержанта Соляника, наводчика Дерябина, остальные добрались сюда вплавь, с ранеными. Это было прошлой ночью...Ермаков ковырнул ложкой дымящуюся кашу, бросил ложку в котелок.- Значит, фактически батареи нет?- Да, я сейчас от саперов. Просят людей. Бесконечные потери у них.- Сколько же они просят людей?Кондратьев закашлялся, отвел лицо, смущенно стряхивая слезы, выдавленные бухающим, простудным кашлем.- Шесть человек.По острову пронеслись скачущие разрывы - вдоль берега, ближе, ближе, - брезент упруго вогнулся. Все сидевшие в воронке напряженно начали есть, никто не глядел на Ермакова, на Кондратьева, все ожидали: шесть человек, значит, идти сейчас от этого костра туда, под огонь, в холодную воду, чтобы выполнять чужую работу саперов.- На чужой шее хотят в рай съездить, - сказал Деревянко безразлично.Лузанчиков, закутавшись в кравчуковскую плащ-палатку, блестя глазами, придвинулся к костру, Елютин с недоверчивым видом поскреб пустой котелок, перевернул его, на дно невозмутимо положил часы. И придержал их рукой, потому что часы, позванивая, заплясали от взрывов. Бобков преспокойно вытирал соломой ложку, посматривал на хмурого Кравчука, из-за спины его вопросительно выглядывал телефонист.Разрывы скакали по острову. Один из них тяжко встряхнул воздух над брезентом.Тогда в воронку, расплескивая на добротную офицерскую шинель кашу из котелков, шумно вкатился на ягодицах старшина Цыгичко, фальшиво посмеиваясь, сообщил:- Як саданет коло кухни, чтобы его дьявол! Коней начисто побьет! А прожектором по берегу... да пулеметы... Чешет, як сатана!Он возбужденно раздувал хрящеватый нос, ставя котелки, и почему-то искательно улыбнулся Шурочке. А она, напряженно следя за колебанием костра, проговорила с насмешливой дерзостью:- Все снаряды рвутся около кухни. Давно известно! Стреляют у нас, а снаряды рвутся у вас.
Но в это мгновение никто не поддержал ее. Старшина осторожно вздохнул через ноздри, отошел в тень, аккуратно соскребывая щепочкой кашу на шинели.- Шесть человек? - переспросил Ермаков и посмотрел на Кондратьева почти нежно. - Ни одного человека. Куда, к черту, вы годны сейчас? Наворачивай кашу.- Я обещал саперам, - возразил Кондратьев, от волнения картавя сильнее обычного, и наклонился к огню, стиснув на коленях худые руки. Видел, что происходит на острове? Саперы просто не успевают...Ермаков носком сапога толкнул дощечку в костер, отчего зазвенела начищенная шпора, громко позвал:- Старшина! - И когда Цыгичко со сладким ожиданием оборотил к нему сытое лицо свое, спокойно спросил: - Сколько раз за мое отсутствие опаздывали в батарею с кухней?- Товарищ капитан!.. Як же можно?- Полагаю, не меньше шести раз. Таким образом: отберите пять человек ездовых, вы - шестой. И в распоряжение саперов. Повара Караяна оставьте за себя. Все.В быстрых, ищущих опору пальцах старшины сломалась щепочка, которой он чистил шинель, выбритые щеки задрожали.- Товарищ капитан...Ермаков внимательно оглядел его с ног до головы, спросил тоном некоторого беспокойства:- Много ли у вас еще годных шинелей в обозе, Цыгичко?- Нету, товарищ капитан... Як же можно?..- На самогон меняете? Или на сало? У вас было двенадцать шинелей в запасе. - Ермаков бесцеремонно повернул мгновенно вспотевшего старшину на свет, опять осмотрел его. - Что ж, прекрасная офицерская шинель. Отлично сшита. Снимите, она вам мала. Вы растолстели, Цыгичко. У вас не фронтовой вид. - И обернулся к Кондратьеву: - Снимите-ка свою шинель. И поменяйтесь. Как вы раньше не догадались, Цыгичко? Люди ходят в мокрых шинелях, а вы и ухом не шевельнете.Цыгичко задвигался, не сразу находя пуговицы, начал торопливо расстегивать шинель, а Кондратьев, с красными пятнами на щеках, невнятно проговорил:- Не стоит... Не надо это... Зачем? Пальцы Цыгичко замедлили скольжение по пуговицам. Заметив это, Ермаков чуточку поднял голос:- Снять шинель!Старшина, суетливо ежась, как голый в бане, снял шинель, отстегнул погоны, и Кондратьев неловко накинул ее на влажную гимнастерку.- Марш! - сказал Ермаков старшине. - И через десять минут с людьми к саперам. Думаю, ясно. - Он улыбнулся молчавшей Шурочке. - Пошли!"Хозяин приехал", - удовлетворенно подумал строго наблюдавший все это сержант Кравчук.И понимающе посмотрел в спину Шурочке, которая вслед за Ермаковым покорно выбиралась из воронки.- Ты ждала меня, Шура?- Я? Да, наверно, ждала.- Почему говоришь так холодно?- А ты? Неужели тебе женщин не хватало там, в госпитале? Красивый, ордена... Там любят фронтовиков... Ну, что же ты молчишь? Так сразу и замолчал...- Шура! Я очень скучал...- Скуча-ал? Ну кто я тебе? Полевая походная жена... Любовница. На срок войны...- Ты обо всем этом подумала, когда меня не было здесь?- А ты там целовал других женщин и не думал, конечно, об этом. Ах, ты соскучился? Ты так соскучился, что даже письмеца ни одного не прислал?- Госпиталь перебрасывали с места на место. Адрес менялся. Ты сама знаешь.- Я знаю, что тебе нужно от меня...- Замолчи, Шура!- Вот видишь, "замолчи"! Что ж, я ведь тоже солдат. Слушаюсь.- Прости.Он сказал это и услышал, как Шура ненужно засмеялась. Они остановились шагах в тридцати от воронки. Ветер, колыхая во тьме голоса все прибывавших на остров солдат, порой приносил струю тошнотворного запаха разлагающихся убитых лошадей, с сухим шорохом ворошил листьями. Они сыпались, отрываясь от мотающихся на ветру ветвей, цеплялись за шинель, по острову вольно гулял октябрь. Впотьмах смутно белело Шурино лицо, угадывались тонкие полоски бровей, но ему был неприятен этот ее ненужный смех, ее вызывающий, горечью зазвеневший голос.