Не то чтобы у него имелась на этот счет какая-то особая теория - в то время еще не требовалось вооружаться набором теорий. Просто он считал, что хорошо воспитанной молодой женщине неприлично навьючивать на себя половину своего состояния. Комплекция позволяла Кэтрин навьючить на себя довольно много; однако ей было не под силу нести тяжесть отцовского осуждения, и лишь в двадцать лет она решилась завести себе для выходов вечернее платье пунцовое, атласное, с золотой оторочкой; между тем не один год она втайне мечтала о нем. Платье это старило ее лет на десять, но, как ни странно, при всей своей любви к туалетам Кэтрин была лишена кокетства и ее не беспокоило, как она будет в них выглядеть; ей важно было, чтобы понравился ее наряд. История не сохранила точного свидетельства, но вполне допустимо сделать следующее предположение: именно в вышеописанном роскошном туалете Кэтрин явилась на небольшой бал, устроенный ее теткой, миссис Олмонд. Девушке шел уже двадцать первый год, и вечер у миссис Олмонд был началом чего-то очень значительного.
Тремя или четырьмя годами раньше доктор Слоупер переместил свой домашний очаг в северную часть Нью-Йорка. Со времени женитьбы он жил в кирпичном доме с гранитными парапетами и огромным веерообразным окном над входной дверью; дом стоял в пяти минутах ходьбы от ратуши, на улице, расцвет которой (в социальном смысле) приходился примерно на 1820 год. Затем мода покатила дальше на север - больше ей в узком русле Нью-Йорка двигаться было некуда, - и улицы направо и налево от Бродвея загудели от прохожих и проезжих. Когда доктор решил переменить резиденцию, шум торговцев превратился уже в могучий рев, который радовал слух добрых жителей Манхэттена, любивших свой удачливый остров и болевших за успешное развитие на нем того, что они со вкусом называли "коммерцией". Доктора Слоупера это явление интересовало лишь косвенно (хотя он мог бы отнестись к нему и с большим интересом - ведь половину его пациентов теперь составляли утомленные делами бизнесмены), и, когда почти все соседние дома - тоже украшенные гранитными парапетами и веерообразными окнами превратились в купеческие конторы, товарные склады и перевозные агентства или были как-нибудь иначе приспособлены для низменных нужд коммерции, доктор решил приискать себе местечко потише. Идеалом тихого, пристойного убежища была в 1835 году Вашингтонская площадь, где доктор и выстроил себе красивый дом в новом стиле, с широким фронтоном, с большим балконом перед окнами гостиной и с выложенным мрамором крыльцом, на которое вели белые и тоже мраморные ступени. Дом доктора и весьма похожие на него соседние здания считались в то время - сорок лет назад - последним словом зодческого искусства и по сей день остаются надежными, достойными жилищами. Дома глядели на площадь, в центре которой росла пышная и недорогая зелень, окруженная деревянной оградой, которая придавала скверу еще более сельский, непритязательный вид; за углом же начиналась не в пример более величественная Пятая авеню - улица размашистая и самоуверенная, уже сознававшая свое великое будущее. Не знаю почему может быть, в силу каких-то ассоциаций молодости, - но многим людям эта часть Нью-Йорка и сейчас кажется самым симпатичным местом в городе. Она дышит покоем, какого не найдешь в других частях вытянувшегося, шумного Нью-Йорка. По сравнению с северными кварталами грандиозной Пятой авеню. Вашингтонская площадь имеет гораздо более солидный, богатый, достойный облик - облик, предполагающий исторические корни. Быть может, вам говорили знающие люди, что именно тут вы появились на свет (*3) - пришли в мир, полный интересных и разнообразных явлений; именно тут в почтенном одиночестве доживала с
Быть может, вам говорили знающие люди, что именно тут вы появились на свет (*3) - пришли в мир, полный интересных и разнообразных явлений; именно тут в почтенном одиночестве доживала свои дни ваша бабушка, визиты к которой в одинаковой мере возбуждали и воображение внуков, и их аппетит; именно здесь вы впервые шагнули за порог своего дома и нетвердыми шажками пустились вслед за няней, вдыхая странный запах китайского ясеня, который в ту пору преобладал здесь над другими ароматами и к которому вы лишь много позже научились относиться с неприязнью (вполне заслуженной); именно здесь, наконец, круг ваших наблюдений и переживаний стал расширяться в вашей первой школе, которую держала дородная пожилая дама с линейкой, вечно пившая чай из синей чашки с блюдцем от другого сервиза. Во всяком случае, именно здесь провела много лет своей жизни моя героиня; отчего я и позволил себе это топографическое отступление.
Миссис Олмонд жила гораздо севернее, на улице, которая имела большой номер и находилась еще в зачаточном состоянии; городской статус этого района был сомнителен - вдоль мостовой (если таковая имелась) росли тополя, в тени их высились крутые коньки просторно расставленных голландских домиков, а в канавах копошились в свое удовольствие куры и свиньи. Сейчас эти живописные элементы сельского пейзажа совершенно исчезли с нью-йоркских улиц, но еще живы горожане, видевшие их, притом в таких кварталах, которые покраснеют, если им об этом напомнить. У Кэтрин было множество кузенов и кузин, и с детьми миссис Олмонд - а их насчитывалось девять - она состояла в большой дружбе. Когда Кэтрин была моложе, они ее побаивались: она слыла, как говорится, девицей образованной; живя бок о бок с тетей Лавинией, она отчасти отражала блеск ее величия. Маленьким Олмондам миссис Пенимен не внушала большой симпатии; скорее она внушала изумление. Держалась она странно и неприступно, а ее траурные одежды (после смерти мужа она двадцать лет носила черное, а потом в одно прекрасное утро вдруг появилась в чепце, украшенном бледными розами) щерились застежками, булавками и стекляшками, которые пугающе сверкали в самых неожиданных местах. С детьми она была сурова (и с шалунами, и с послушными) и всем своим строгим видом показывала, что ожидает от них большого такта; ходить к ней в гости было не легче, чем отсиживать службу в церкви на передней скамье. Скоро, правда, обнаружилось, что тетушка Лавиния составляет далеко не основной, а скорее даже случайный элемент в жизни Кэтрин, и когда девочка приходит к своим юным кузенам и кузинам, чтобы провести с ними субботний день, с ней вполне можно поиграть в фанты и даже в чехарду. В таких забавах дети быстро сблизились, и несколько лет Кэтрин поддерживала со своими юными родственниками самые дружеские отношения; говорю "с родственниками", потому что семеро из младших Олмондов были мальчики, а Кэтрин предпочитала игры, в которые играет та часть детворы, что носит брючки. Но постепенно брючки юных Олмондов становились все длиннее, а носители их покидали родное гнездо и разъезжались по стране. Большинство сыновей миссис Олмонд были старше Кэтрин и скоро оказались в колледжах и торговых фирмах. Из девочек одна в положенное время вышла замуж, а вторая, тоже в положенное время, обручилась. В ознаменование этого события и состоялся бал, о котором я упомянул. Дочери миссис Олмонд предстояло стать супругой двадцатилетнего биржевого маклера, солидного молодого человека. Считалось, что это очень неплохая партия.
4
Миссис Пенимен, гуще, чем обычно, украшенная брошками и пряжками, конечно, явилась на прием в сопровождении племянницы; доктор обещал, что тоже заглянет, попозже. Предполагалось, что можно будет вдоволь потанцевать, и когда танцы начались, Мэриан Олмонд подвела к Кэтрин рослого молодого человека.