И сколько бы меня не убеждали в обратном, какие бы ни строили теории — что есть добро и что есть зло, — каждый, даже пятилетний ребенок, осознает, поступает он хорошо или скверно. И как ни прикрывай то или иное деяние соображениями общего блага, выгоды, национальных интересов, борьбы за счастье народа или всех народов земли, все в конечном итоге придет к одному: добро это для людей и природы — или зло. И это последнее нельзя оправдать ни правом первородства, ни достижениями высот мысли, — зло сотворенное порождает только зло, и оно оборачивается против тех, кто взрастил его себе на выгоду, — болезнями, гонениями, смертью.
Ну а что такое ум — не знает никто. Конечно, не хитрость, ибо хитрость, по Ларошфуко, «признак недалекого ума». А только ежели спросите, кто умнее — академик общественных наук, причем «национальный», да еще и дважды герой умственного труда, или неграмотный мужичонка, считающий землю не то чтобы плоской, но и не круглой, умеющий сладить погреб и истопить баньку и завсегда выгадывающий от прижимистой жены на «чекушку», — так я не скажу. Потому как не знаю. Мне для этого поговорить с человеком надо, потолковать…
Оконные стекла слезятся дождем… Сейчас сесть бы с другом поуютнее, распить бутылочку-другую под хрустящие огурчики и сало, под разговор уютный, московский…
Жаль — время не пришло.
Странно — потянуло меня по дождичку на философические обобщения… Хотя — меня можно понять. А значит — и простить.
Объявившись в Москве, я решил сразу «привязываться к местности». Не в смысле — рыть окопы полного профиля и искать свои координаты на топографической карте, а в смысле — узнать, кто чем дышит в столице и дышит ли вообще. На это нужны время и уединение.
Потому как по приезде я имел немного: сведения о том, что существует некая Организация, имеющая компрометирующую и иную информацию на людей бизнеса, политики, власти. Причем на людей самого высокого уровня или близкого к нему.
Некоторые полагают, что люди политики и люди власти — одно и то же. Дудки!
Политики лишь время от времени получают возможность влиять на дела страны, и то опосредованно, через аппарат. А вот аппарат — это реальные люди власти: они профессионалы, им непросто найти равноценную замену, да и высокая корпоративность в любой сфере деятельности — будь то дипломатия, военное ремесло, разведка и контрразведка, административные структуры — позволяет людям политики менять только небольшую их часть.
Просто за долгие годы того, что у нас именовалось социализмом, а значит, и было им, у людей сформировалось ощущение, что политика, власть и карательный аппарат — одно и тоже. Прямо по Вовочке; «Государство есть аппарат насилия…»
Итак, Организация заинтересована в существенном влиянии на политиков и людей власти с целью получения сверхвысоких прибылей. Это как минимум. Ну а как максимум — «тихого» захвата этой власти на всех уровнях, включая самый высокий.
Я же, как Буратино, обладаю заветным золотым ключиком. Вот только в хижинах моих — ни в приморской, ни в московский — нет никакого намека на дверь в стене, даже завешенную старым полотном.
Так что мне необходимо этот «Сезам» отыскать и уничтожить, желательно — не вскрывая. Бед там не меньше, чем в ящике Пандоры.
Всех дел-то…
Со Светланкой на вокзале расстались очень дружески. Решили, что нас сближает не только духовная общность — интерес к обитателям Изумрудного города, но и страсть к экзотическим видам спорта вроде пэйнтбола или секса в труднодоступных местах, а потому есть смысл встречаться для развития упомянутых качеств. «Репетицио эст матер студиорум» — констатировали древние римляне и были правы.
Мы обменялись телефонами и разъехались на такси в разные концы Москвы.
Почти по-английски.
Дома меня ожидал сюрприз.
Во-первых, уже у двери я ощутил непередаваемо-восхитительный запах копченой грудинки. А когда сосед Толик открыл дверь, я чуть не упал от тех ароматов, какими была наполнена квартира.
Вторым шоком был абсолютно трезвый вид Толика. Больше того, он никак не отреагировал на канистру в моей руке, где плескалось еще литра три.
— Олежек! Рад видеть. — Толик жал мне руку, вид у него был добродушно-озабоченный. — Ты прямо к обеду! Давай на кухню, Алка как раз отбивные жарит.
Все же сначала я залез под душ, переоделся в джинсы и свитер и ощутил себя почти дома. Почти — потому, что вся моя комната под завязку была набита: медом, копченостями, полушубками, шерстяными носками грубой вязки… Не было только пеньки и воска.
— Ты извини, что у тебя все сложили. В нашей комнате тоже — под потолок…
Алка, на редкость свеженькая, с блестящими от жара плиты щечками, накладывала мне на тарелку отбивные горкой.
— С чего гуляем? — осторожно поинтересовался я.
— Да ни с чего. Просто обед. — Алка была довольна произведенным впечатлением. Толик тоже сиял.
— Ну, тогда за встречу! — Я отвернул крышку канистры и озадаченно посмотрел на соседей. Никакой реакции.
— Ведерниковы, у вас что, новая жизнь? Толика так подмывало, что он чуть не пританцовывал на месте.
— Завязали, Дрон! Начисто завязали!
— Мама дорогая! Поздравляю!
— Во-во. Давно пора было. Да ты выпей, нам все равно. Не завидно.
— Да как-то одному…
— Олег, не комплексуй. — Толик произнес это таким низким назидательным баритоном, что рассмеялись все втроем.
— Мы, Олежек, закодировались. Чтоб и не тянуло.
— И как? Не тянет?
— Абсолютно.
— Толя, кончай человеку зубы заговаривать, пусть поест с дороги. Отбивные стынут.
Стаканчик я все же принял, в очередной раз отложив собственное начало новой жизни. Мы дружно заработали . челюстями.
— А все же, откуда изобилие? — спросил я, улучив момент.
Толик хитро прищурился.
— Ты удивишься, но от «МММ». Согласно рекламе.
— Они же спалились!
— А мы — нет.
— Толик, кончай темнить! Чтобы у вас с Алкой в апреле, когда я уезжал, денег хоть на одну акцию было…
— Во-во… На опохмелку не хватало… — Толик налил себе огромную пиалу чаю. — Короче, в начале июля мы с Алкой поцапались…
— А когда вы не цапались…
— Да не, по-серьезному. Сидели, клюкали, еще Мишка был с моей работы, ты его не знаешь… Короче, Мишку проводили, еще приняли, слово за слово, Алка меня хрясь ложкой по мордам…
— Половником, — усмехнувшись, поправляет Алка.
— Ну да. А я тоже подогретый был — ну и под глаз ей брызнул. Алка — в слезы и — шасть из дому. Ну куда она пойдет? Понятно, к теще. За ней я, конечно, не побежал, мужчина все же и гордость свою имею…
— Да ты не ходячий просто был…
— Алка, помолчь. Ну, а утром подумал, решил — пойду на мировую.
— Подумал он… Опохмелиться нечем было, вот и прибег, — язвит жена, но Толика, похоже, все это даже забавляет.
— Речь не о том. Посидели у тещи, потолковали. Вроде помирились. Ну, она выставила, все втроем вмазали, ну и с Алкой там и остались. Проснулся ночью, по нужде. Пробираюсь назад в комнату, ощупью… Теща дрыхнет. Ну я и шасть к секретеру…
— Рецидивист прямо, — комментирует Алка.
— Не знаю, кой черт меня под руку толканул… А просто — денег-то ни шиша, утро забрезжит — чем похме-ляться стану? Ну и залез. Думаю, поживлюсь десяткой, и хорошо. И надо же, хмельной был, а сообразил — где бабы деньги-то спрячут? В белье, где же еще!
— Психо-о-олог…
— В общем, сую руку под белье в нижнем ящике — а там белья-то всего ничего.
И денег никаких — пачка бумаг. Толстенькая! Дрон, у тебя какая книга самая толстая?
— А Бог его знает… Справочник фельдшера.
— Ну вот, так в аккурат такой толщины пачка и была. На кухню выволок, глядь — акции «Эм-Эм-Эма».