До конца я еще не дожил. То есть понять я все понял: из спорта ушел, чтобы не встретиться с ним где-нибудь случайно, на трассе. Все пережил, но одного не могу сделать - пойти и сказать: "Виноват, простите!"
- Раз понял, что виноват, почему ж не можешь? - спросил я.
- Он не простит.
Километров за десять до Крымской базы у нас полетела шестерня первой передачи. С трудом доковыляли до места. Стянули коробку скоростей - от шестеренки только куски остались. Гоги со злостью плюнул и сказал:
- Этого только не хватало. Пока телеграмма дойдет, пока вышлют, неделю будем загорать!
- Загорать в Крыму, Гоги, совсем не худший вариант из возможных.
- Радуешься, а мне еще двенадцать тысяч километров накрутить надо. И есть план, и есть премиальные...
- Поедем на аэродром, - предлагаю я, - попробуем договориться с ребятами, которые летят в Москву, чтобы они позвонили на завод и подняли панику! Если твои гаврики позаботятся, завтра утром можно получить коробку.
Вечером я присаживаюсь к столу и решаю написать Игорю. Что? Как? Зачем? Увы, не все можно объяснить - есть чувства, выражаясь по-старинному - порывы души, которые не укладываются в логические рамки и очень плохо поддаются расшифровке. И когда б не это, мы бы давно перевели человеческую жизнь на компьютерное управление.
Пишу: "Милый Игорь! Привет из Крыма. Хотел перед отъездом заехать, но не успел. Было много забот, и сборы проходили на повышенной скорости. К тому же предполагал вернуться дня через два. Да вот непредвиденность выражаясь по-авиационному, сидим на вынужденной.
Когда ты был у меня, я отдал тебе спецгашения, а еще одну вещь забыл. Будешь в Москве, загляни и скажи жене, что в среднем ящике письменного стола лежит большой серый конверт. Там карта. Забери ее. Не знаю, поможет ли сталинградский лист, а вдруг... Человек способен на большее, чем он предполагает, в этом я давно убедился. Надо только понять, чего ты хочешь, и заставить себя идти к намеченной цели.
Желаю успеха. До встречи".
Письмо я собирался отправить утром, но не пришлось. Аэрофлот сработал без осечки - в восемь нам привезли новую коробку; к одиннадцати мы ее поставили и в двенадцать выехали.
Гоги повеселел и до Зеленого Гая вел машину со средней скоростью сто двадцать километров час. Вся обратная дорога показалась нам много короче. Может быть, потому, что светило солнышко и шоссе подсохло, может быть, потому, что мы притерлись друг к другу и чувствовали себя не просто двумя людьми в одной машине, а экипажем... Не исключено, что действовали и какие-то другие факторы, но как бы там ни было, Москва приближалась в достаточно резвом темпе, и поздно вечером, а точнее, в начале ночи мы были у цели.
- Ты не придумал хороший конец для нашего кино? - спросил Гоги на прощание.
"Наше кино" прозвучало признанием, оно утверждало возникшую между нами общность, и я ответил:
- Буду стараться, командор, хотя и не уверен, что в кино должны быть непременно счастливые концы со свадебным путешествием или малиновым перезвоном.
Мы пожали друг другу руки, и я стал подниматься по лестнице домой. Ступеньки чуть-чуть покачивались под ногами. Все-таки я здорово устал от этой гонки, у меня было такое ощущение, будто я вернулся из воздушного боя. Бой не проигран, но выигран или не выигран, предстояло подтвердить земле...
Спал я без сновидений, а утром нашел в кармане старой кожаной куртки не отправленное Игорю письмо, посылать теперь было нелепо, я порвал и выбросил его. А сталинградский лист положил на видном месте.
И вот опять я в петелинском доме. На этот раз меня встречает Валерий Васильевич:
- Заходите, располагайтесь, Галина вернется через часок, задержалась у врача, звонила; Ира придет скоро, а когда явится Игорь, не знаю, в Москве он, у вашей Тани.
В словах Карича нет ничего такого, к чему можно придраться. И все-таки мне чудится: "Раз уж моих женщин нет дома, придется самому с вами заниматься".
Не хочется показывать Каричу мою предвзятость, улыбаюсь, поддерживая разговор, подчеркивая свое дружелюбие.
Сначала речь идет о каких-то пустяках, и нам обоим немного неловко, потом тема незаметно смещается в область развития автомобиля, и разговор принимает по-настоящему непринужденный характер.
- А вы не будете возражать, если мы перейдем на кухню? - неожиданно спрашивает Валерий Васильевич. - Я бы там чуть-чуть похозяйничал, чтобы к Галиному приходу все было готово, а то она голодная явится.
В кухне Карич ловко орудует у плиты, неторопливо и сноровисто чистит картошку, открывает консервные банки, шинкует лук. Почему-то оба мы чувствуем себя здесь куда свободнее, чем в комнате.
- А вы куда уезжали? - спрашивает Валерий Васильевич. - Игорь говорил, но я не очень понял, что за автопробег?
Рассказываю сначала про автомобиль, потом про маршрут, передаю, не называя ни имени, ни фамилии Гоги, содержание его "кино"...
- Занятно, - говорит Карич, - только я не совсем понимаю, для чего вы так старательно сохраняете инкогнито персонажей? Или Гоги специально просил вас об этом...
- Позвольте, вы знаете Цхакая, Валерий Васильевич?
- И его, и себя, и того сукиного сына Короткова, начальника автоклуба, и всех других персонажей знаю.
- Даю честное слово, - чтобы нарушить неловкость, говорю я, - ни сном, ни духом, как говорится, и подумать не мог, что рассказываю вам о вас...
- Бывает. Еще одно доказательство - тесен мир или, если угодно, гора с горой не сходятся, а человек с человеком сколько угодно.
- Если не секрет, Валерий Васильевич, а вы с Цхакая так и не виделись с тех пор?
- Собственно, я не искал встречи. К чему? Он тоже...
- Гоги произвел на меня самое, знаете ли, хорошее впечатление. Неужели вы до сих пор не забыли и не простили ему той истории?
- Вы думаете, такое можно забыть? К счастью или, к сожалению, даже не знаю, что вернее, у меня хорошая память. Я ничего не забываю. А простить... так не мне же идти к Цхакая...
- Да он бы пришел, но боится.
- Интересно человек устроен - напакостить не страшно, а прийти и сказать виноват - страшно...
На этом разговор обрывается. Валерий Васильевич прав - грешить легче, каяться труднее, даже если тысячу раз сознаешь: виноват, виноват, виноват...
Приходит Галя. Валерий Васильевич расставляет посуду, и мы садимся обедать. Пока Галя рассказывает о посещении врача, я стараюсь соединить облик этого, домашнего Карича с тем, который действовал в Гогином "кино".
И странное дело, Валерий Васильевич, муж Гали, отчим Ирины и Игоря, пожилой, грузно сидящий на месте Пепе, делается вдруг гораздо симпатичнее и понятнее. Смотрю на них рядом - на него и Галю, замечаю, как внимательно он слушает, как настораживается, когда она говорит о кардиограмме, в которой изменился какой-то ответственный зубчик, как улыбается словам: "А вообще бы я всю эту медицину с удовольствием взорвала - пугают, пугают..."
- А ты совсем и нисколько не боишься? - спрашивает Валерий Васильевич.
- В том-то и дело - боюсь. Стала бы иначе я к ним ходить!
- Надо тебя, Галя, в Кисловодск отправить. Воздух, горы...
- А Игорем кто заниматься будет?
- Чего им заниматься? Если он сам себе не поможет, никто не поможет.
Вероятно, это уже не первый разговор об Игоре, мне кажется, что Гале эта тема неприятна: и уйти от нее не получается, и решить ничего не может.
- Слушайте, люди, - вмешиваюсь я, - смотрю на вас, и хочется спросить: - Где это вы так здорово нашли друг друга?
- Под дождиком, и не друг друга, а он меня. - Показывает Галя глазами на Валерия Васильевича. - Ехала я из города, мотор заглох.