Любезный Фазильо, потрепли ему немного эту ногу, которая осталась на виду, ибо храбрец увивается, как
змея, около этого лафета.
Фазильо спустил курок своего длинного карабина, и капитан Массарео, резким движением, произведенным болью от раны, очутился почти сидящим
на палубе с устремленными на Хитано потухшими глазами, которые смотрели, ничего не видя.
Пуля, пущенная Фазильо, раздробила ему ногу.
-- Скажи гончим псам таможни и Кадикскому губернатору, что я мог тебя уничтожить и сжечь твое судно, и что я этого не сделал. Посмотри на
меня хорошенько, сюда! -- прибавил Хитано, уперев указательный палец в середину своего широкого и открытого лба. -- Смотри сюда пристальнее,
чтобы ты помнил об окаянном и его милости; но чтобы завтра ты не принял все это за сон, так вот что тебе докажет о существенности твоего
видения. Прощай, храбрец!
В то же время он взял фитиль из рук Бентека и подошел к пушке. Выстрел грянул, ядро засвистело, разбило фок-мачту сторожевого люгера,
выбило часть переднего шхафута, убило двух и ранило трех человек.
Едва выстрел раздался, как обширный круг света, среди которого появился Хитано, погас как бы очарованием, и глубокая темнота, занявшая
место этого ослепительного блеска, сделалась еще непроницаемее; ничего больше нельзя было различить, ни малейшего шума не стало слышно...
-- Ну, Фазильо, что ты скажешь о моем мщении? -- спросил Хитано у своего юного товарища, когда они уже далеко отошли от люгера, благодаря
длинным веслам тартаны, тщательно обернутым, так что таинственный способ, каким исчез Хитано, мог быть сочтен испанцами за новое чудо.
-- О вашем мщении, командир, о вашем мщении! Как же вы поступили бы с вашими друзьями? Оставить этих негодных!.. Пресвятая Дева! Если бы
вы знали, как я мучился, видя бедную тартану, распадающуюся на части под выстрелами этих трусов!
-- Ты ребенок, caro mio, если бы я потопил этих негодяев и их люгер, кто бы об этом знал? Их почли бы погибшими от шквала, и завтра два
другие люгера отправились бы снова за мной. Завтра, Фазильо, ни бриг, ни фрегат, ни корабль не дерзнут на это: так велик был страх, внушенный
мной береговой страже. Я пощадил дюжину трусов, зато охладил отважность десяти тысячам храбрых, потому что в твоей благословенной стране
сражаются храбро против людей, но еще боятся дьявола. Ваши монахи это знают хорошо, и для того они грозят именем Бога, как я пугаю Сатаной. Вот
еще одна роль, Фазильо.
Фазильо ничего не отвечал, но спросил Хитано, что он намерен теперь предпринять.
-- Разумеется, мой милый, нам не надо думать о контрабанде; нам остался один путь: предложить наши услуги инсургентам южной Америки; но
до отъезда туда, я хочу еще раз увидеть Монху. Страх твоих соотечественников будет продолжителен, Фазильо, поэтому наше удаление может совершено
быть во всякое время безопасно и скрытно. Итак, поговорим о монастыре Святой Магдалины.
-- Поговорим, командир.
Они говорили, и долго.
Что касается Массарео и его экипажа, то они ждали дня в том же положении, то есть носами на палубе, и когда солнце уже было очень высоко,
тогда только они осмелились приподнять головы; но так как в эту ужасную ночь они не управляли судном, то и были брошены на берег Кониля, против
башни, служившей маяком.
Тогда эти несчастные, бледные и изнеможденные, насилу привстав, посмотрели друг на друга с остатком испуга, и одним прыжком выскочили на
берег, убегая со всех ног, как будто Хитано гнался по следам.
Найдя пристанище в Копиле, они начали рассказывать пространно об адском чуде, и это происшествие, уже увеличенное ими, выходя из уст
Конильских и окрестных крестьян, так преобразовалось, что это уже была не тартана, а огромный корабль, наполненный легионами демонов с огненными
крыльями, изрыгавших пламя и имевших своей главой Хитано, -- или, лучше сказать, самого Сатану, как утвердительно называли его в лавке
цирюльника, -- который поднялся из глубины океана в то самое время, как тартана погрузилась в воду под выстрелами береговой стражи; словом, то
было повествование, достойное занять место в Собрании романсов (El Romancero), но которое, при всей своей нелепости, долго занимало умы
прибрежных жителей и увеличило до крайности ужас, внушаемый именем окаянного.
ГЛАВА XI
Любовь
Je voudrais avoir autant de sens que les belles nuits ont d'etoiles, pour les occuper tous de notre amour; je pense que c'est par la que les
anges sont heureux entre toutes les creatures.
Ch. Nodier, Roi de Boheme.
О! Как я люблю летнюю тихую ночь Испании, с ее небом, прозрачно-голубым, подобным небу ясных дней во Франции, и ее луну, блестящую ярче,
нежели их солнце! Ибо тогда все таинственно, все безмолвно, все увеличивается в сумраке, тогда легкое трепетание радужного крыла ночной бабочки,
шорох цветка, сорванного со своего стебля и упавшего на сухие листья, шелест ветвей, колеблемых воздухом, звучней отзываются в вашем
внимательном и тревожном слухе, нежели выстрелы из пушек, гремящих в день сражения, нежели радостные крики целого народа в день торжества.
Посмотрите на монастырь Святой Магдалины: теперь, когда солнце не золотит его более своими лучами, сколь торжественно он возвышается со
своими черными и высокими стенами, со своими резными портиками! Как хороши его тяжелые башни, его длинные, запустелые галереи облегают рамами
темную зелень древних дубов! Как эти огромные тени разительно выдают беловатое и яркое сияние, которое освещает стены, серебрит свинцовую кровлю
и блестящий шпиль колокольни.
Все было тихо, можно было различить полет бабочки от полета пчелы.
Постойте! Слышите ли сильное биение воспламененного сердца и прерывистые вздохи? Не слышите ли даже, как мягкий и свежий дерн шелестит,
склоняясь под легким бременем, придавляющим его?
Подойдите украдкой за эту жимолость, окружающую пальму своими пурпурными гирляндами... Посмотрите... Праведный Боже! Это Монха! Это
Хитано!
Бледный и слабый луч луны играл на сей прелестной чете. Цыган сидел у ног девицы; его локти были на коленях молодой особы, он улыбался с
любовью этому ангельскому личику и уступал детским прихотям Монхи, которая то закрывала его возвышенное и широкое чело, то открывала его,
отбрасывая его густые волосы.
-- Ангел моей жизни, -- сказала, наконец, Розита, -- я желала бы умереть так, в твоих объятиях, чтобы взоры мои устремлены были на твои
взоры, чтобы руки мои были в твоих руках!
-- Нет, моя милая, в таком положении я хотел бы жить вечно, -- отвечал Хитано.