-- Ангел моей жизни, -- сказала, наконец, Розита, -- я желала бы умереть так, в твоих объятиях, чтобы взоры мои устремлены были на твои
взоры, чтобы руки мои были в твоих руках!
-- Нет, моя милая, в таком положении я хотел бы жить вечно, -- отвечал Хитано.
-- О! Да, жить так вечно, ибо жить, значит находиться подле тебя, жить -- любить тебя... И потому в каждой вечерней молитве я прошу у
Пресвятой покровительства любви нашей, caro mio!
-- Она покровительствует ей, мой ангел, смотри: все нам улыбается.
-- Однако помнишь ли ты эту грозу? Боже! Как я ужаснулась, видя тебя, перелезавшего через стену при блеске молний, когда ты возвращался к
своей шлюпке! Небо было все в огне, Пресвятая Дева! И после я заметила по ранам на руках твоих, что ты принужден был хвататься за острые утесы,
дабы не быть увлеченным яростными волнами.
И трепещущая от воспоминаний о миновавшей опасности, она крепко охватила его обеими руками, как бы желая спасти от неминуемой гибели.
-- Ты помнишь? Скажи.
-- Нет, мой ангел, я только помню поцелуй, данный мне тобой при прощании.
-- Помнишь ли травлю волов? Тот день, в который я увидела тебя в долине перед обителью? О! Как билось мое сердце, когда я поняла по твоим
знакам, что ты узнал меня, и когда я услыхала твой голос под моим окном! И потом, -- сказала она, понизив голос, -- когда ты на стреле
перебросил в этот сад шелковую лестницу? Как дрожала моя рука, привязывая ее к этой пальме.
-- Моя рука также дрожала, Розита.
-- Ты помнишь?.. Но зачем говоришь о прошедшем, о мой милый! Настоящее принадлежит нам, настоящее наше, и его восторги, и его упоительное
наслаждение, и его пламенная нега, и его сладостное томление... Так... когда я останусь одна, когда в жаркой бессоннице грудь моя взволнуется,
глаза зальются слезами, тогда... будет время призывать воспоминания.
И голова ее склонилась на голову Хитано, и уста их соединились.
-- О! Пойдем, -- сказал он, тихо ее приподнимая, -- пойдем гулять под эти древние померанцы, дышать благоуханием их... Вот видишь,
Розита, я твой кавалер, эта мрачная аллея будет для нас Мадридское Прадо; пойдем, моя возлюбленная, охвати твоей рукой мою руку, опусти длинные
кружева мантильи на твои светлые очи и посмотри на эти блестящие экипажи, на эти великолепные ливреи. А этот древний монастырь будет театром...
Войдем в театр: там все блещет золотом, кристаллами и освещением. Вот Король, вот Королева и их двор, ослепляющий драгоценными камнями; все
встают, кланяются. Ты входишь в свою ложу в одежде белой как грудь твоя, цветок пурпурный как уста твои вплетен в твои волосы... Все встают...
Встают для тебя, Розита, как для Королевы всей Испании, говоря: "Как она прекрасна!"
И, улыбаясь, он посмотрел на юную деву и уловил мелькнувшую мысль тщеславия на ее кротком и целомудренном челе.
-- О! Мне дороже древний монастырь и твоя любовь, -- возразила она; и так как она подходила к нему, то ее нога задела за обросший мхом
камень; она оступилась.
-- Что это, моя милая? -- спросил Хитано.
-- Могила! -- сказала молодая девушка, останавливая его, когда он хотел ступить на эту священную землю; она перекрестилась.
-- Что это, моя милая? -- спросил Хитано.
-- Могила! -- сказала молодая девушка, останавливая его, когда он хотел ступить на эту священную землю; она перекрестилась.
-- Как! Могила, здесь, в монастырском саду? Я полагал, что христиане погребают своих мертвых только в земле освященной, разве эта
освящена?
-- Нет! Пресвятая Дева! Ибо поговаривают тихо, очень тихо у нас в монастыре, будто бы это могила Пепы, которая когда-то осмелилась бежать
из этой святой обители, но ее настигли на Севильской дороге; ее любовник был убит, защищая свою милую, а она...
-- Ну, что же? А она, мой ангел?
-- О! Она была отведена в монастырскую тюрьму, где умерла тысячью смертями. Три года, друг мой, она переносила казни, лежа на острых
камнях без сна, без успокоения, претерпевая ежедневно побои и питаясь самой скудной пищей, в которую бросали гадов, дабы освободить ее еще в сей
юдоли от плотских помыслов и очистить ее душу от преступления, как говорила игуменья.
-- Итак, клянусь золотым кругом солнца! -- вскричал Цыган, -- если нас застанут?..
И он смотрел с беспокойством на юную деву, ибо сей вопрос сорвался, так сказать, невольно с его языка, и почувствовал все, что подобная
мысль могла иметь в себе для нее ужасного.
-- Я умерла бы, как Пепа, -- отвечала девушка, улыбаясь со страстным выражением любви и самоотвержения, -- подобно ей, я умерла бы за
своего любезного. О! Я это знала, я об этом думала.
-- Как! Эта жестокая участь...
-- В тысячу раз менее ужасна, нежели один день, проведенный без тебя, без слов: "Я обожаю тебя..." -- пролепетала она сквозь зубы,
судорожно стиснутые, и опускаясь с трепетом к ногам его...
-- Ты этого хочешь? Прощай! -- сказала она с глубоким вздохом.
-- Да, прощай, мой ангел, нам должно расстаться. Видишь, уже мрак ночи рассеивается, звезды бледнеют, и этот красноватый свет возвещает
приближение зари. Еще раз прощай, моя Розита.
-- Еще один поцелуй... один... последний, душа моей жизни!
И солнце позолотило уже верхушки высоких монастырских башен, а этот последний поцелуй еще длился.
Наконец Хитано вырвался из рук, сжимавших его с любовью, достиг шелковой лестницы и поднялся по ней с привычной легкостью.
Монха, сидевшая у подножия пальмы, следовала беспокойным и восхищенным взором за всеми его движениями.
-- До вечера, -- говорила она, -- до вечера, мой друг, мое сердце.
Цыган, достигнув последней ступени, оглянулся в последний раз, чтобы улыбнуться Розите, и хотел уже перенести ногу через стену, как вдруг
лестница оборвалась, быстро скользнула вдоль стены и Хитано, окровавленный, изувеченный, с разбитым черепом упал к ногам Розиты. Без сомнения
шнурки, на которых держалась лестница, снаружи были подрезаны.
-- Мне изменили! -- вскричал цыган, и его глаза обратились на деву, которая стояла на коленях, со сложенными руками, бледная,
неподвижная, с помертвевшим взором, с приостановленным дыханием.
-- Розита, Розита, постарайся оттащить меня за эти померанцы прежде, чем появится день, ибо я не могу приподняться.