Когда Вукол вышел за двери, Костик встал и, подойдя к кузнечихиной постели, одернул с Насти одеяло и крикнул: "Вставай!"
Настя вскочила, села на кровати и опять потянула на себя одеяло, чтобы закрыть себя хоть по пояс.
- Вставай! - повторил Костик.
- Полно тебе, - сказала кузнечиха. - Отойди от нее, дай ей одеться-то. Ведь она не махонькая; не вставать же ей при мужиках в одной рубахе.
Костик отошел; Настя безропотно стала одеваться. Кузнечиха ей помогала и все шептала ей на ухо: "Иди, лебедка! ничего уж не сделаешь. Иди, терпи: стерпится, слюбится. От дождя-то не в воду же?"
Вукол вывел лошадь за ворота и стукнул кнутовищем в окно; Настя одела кузнечихину свиту, подпоясалась и сошла на нижний пол; Костик встал и, сверкнув на сестру своими глазами, сказал:
- Ну-ка иди, голубка!
Настя стояла.
- Иди, мол, - крикнул он и толкнул сестру в спину.
Настя стала прощаться с Авдотьей.
- А ты вот что, Борисыч! ты пожалей сестру, а не обижай. Обижать-то бабу много кого найдется, а пожалеть некому.
- Ладно, - ответил Костик и опять толкнул Настю.
- Да ты что толкаешься-то! - сказала кузнечиха, переменив голос.
- Хочу, и толкаюсь.
- Нет, малый, ты там в своем доме волен делать что хочешь, а у нас в избе не обижай бабу.
- Ты закажешь? - гневно спросил Костик.
- А еще как закажу-то! Нет тебе сестры, да и все тут! - воскликнула кузнечика и пихнула Настю опять на верхний пол.
- А, такая-то ты! Разлучать мужа с женой вздумала!
- Не бреши, дядя, кобелем. Я злым делам и не рукодельница и не потатчица. Я сама своего мужа послала, чтоб, как ни на есть, свести твою сестру с Гришкой, без сраму, без греха; а не разлучница я.
- Что ж теперь делаешь?
- А то и делаю. Я думала, что ты ее возьмешь, как по-божьему, как брат; а ты и здесь зачинаешь все шибком да рыском; поезжай же с богом: я сама ее приведу...
- Савелий! - крикнул Костик.
- Что? - отвечал кузнец.
- Чего ж ты молчишь?
- А что ж мне говорить?
- Да что ж вы, разбойничать, что ли? На вас, чай, ведь суд есть.
- Ну, брат, мы там по-судейскому не разумеем. Костик прыгнул на пол, схватил за руку сестру и дернул ее к двери.
- Э! стой, дядя, не балуй! - сказала кузнечиха. - У меня ведь вон тридцать соколов рядом, в одном дворе. Только крикну, так дадут другу любезному такое мяло, что теплей летошнего. Не узнаешь, на какой бок переворачиваться.
Костику были знакомы кулаки гостомльских ямщиков. Он вспомнил прошлогоднюю ссору с ними на ярмарке и выпустил из своей руки сестрину руку.
- Нет, уж пусти меня, Авдотьюшка, - проговорила Настя, затрясшаяся от угрозы кузнечихи, - пусти, милая, поеду; все равно.
- Я тебя сама отвезу.
- Нет, пусти, пусти, - повторяла Настя, боявшаяся за строптивого брата, и сама тянула его за рукав к двери.
Кузнечиха пожала плечами и сказала:
- Ну, коли на то твоя воля, я тебе не перечу.
- Прощай, прощай! - повторила Настя и вышла за Двери.
- Благодарим на угощении, и а ласке! - язвительно сказал Костик и вышел вслед за сестрою.
- Не на чем, голубчик! - спокойно ответила Аздотья.
Сани заскрипели по снегу, а на дворе еще было темно.
- Иззяб ты? - спросила кузнечиха мужа.
- Спать хочется.
- Ступай на печь.
- Надо пойти вороты запереть.
- Ложись, я запру.
Кузнец полез на печку, а жена вышла на двор в одной рубахе и в красной шерстяной юбке. Вернувшись со двора, она погасила каганец и, сказав: "Как холодно!", прыгнула к мужу на печку.
- Зазнобилась? - спросил жену кузнец.
- Холодно смерть, - отвечала Авдотья.
VIII
Костик уехал с барином в Орел. Говорили, что они уехали на целую неделю, а может, и больше. На хуторе все ходило веселее. Барин у них был не лихой человек, и над ним даже не смеялись, потому что он был из духовных, знал народ и умел с ним сделываться.
Сначала он, по барыниному настоянию, хотел было произвести две реформы в нравах своих подданных, то есть запретить ребятишкам звать мужиков и баб полуименем, а девкам вменить в обязанность носит юбки; но обе эти реформы не принялись. На первую мужики отвечали, что это делается по простоте, что все у нас друг друга зовут полуименами: Данилка дядя, тетка Аришка и т. п. Либо полуименем, либо по одному отчеству, а полным крещеным именем редко кого называют. А относительно девичьих нарядов сказали, что девки на Гостомле "спокона века" ходили в одних вышитых рубашках и что это ничему не вредит; что умная девка и в одной рубашке будет девкою, а зрячая, во что ее ни одень, прогорит, духом.
- Да не то, ребятушки! а ведь нехорошо смотреть-то на большую девку, как идет в одной рубашке, - говорил барин.
- А ты, Митрий Семеныч, не гляди, коли нехорошо тебе показывается, отвечали мужики.
Так барин отказался от своих реформ и не только сам привык звать мужиков либо Васильичами да Ивановичами либо Данилками, но даже сам пристально смотрел вслед девкам, когда они летом проходили мимо окон в белоснежных рубахах с красными прошвами. Однако на хуторе очень любили, когда барин был в отъезде, и еще более любили, если с ним в отъезде была и барыня. На хуторе тогда был праздник; все ничего не делали: все ходили друг к другу в гости и совсем забывали свои ссоры и ябеды.
Были сумерки; на дворе опять порошил беленький снежок. Петровна в черной свитке, повязанная темненьким бумажным платочком, вышла с палочкою на двор и, перейдя шероховатую мельничную плотину, зашкандыбала знакомой дорожкой, которая желтоватой полосой вилась по белой равнине замерзшего пруда. За Петровной бежала серая шавка Фиделька и тот рябый кобель, к которому Настя приравнивала своего прежнего жениха, а теперешнего мужа.
Настя сидела, сложив на коленях руки, в избе Прокудиных. Она была теперь одна-одинешенька: все семейные были на маслобойне, где заводили новый тяжелый сокол {Тяжелый деревянный снаряд, заменяющий в крестьянских маслобойнях прессы. (Прим. автора.)} и где потому нужно было много силы. Она была в своем обыкновенном, убитом состоянии и не заметила, как в избе совсем стемнело и как кто-то вошел в двери и, закашлявшись, прислонился к притолке. Она пришла в себя, когда знакомый старческий голос, прорываясь через удушье, произнес:
- Где ты, Настя?
Настя вскрикнула: "Матушка моя родимая!" - бросилась к матери и зарыдала.
- Так-то, дочка моя родимая! Таково-то лестно матушке слышать все, что про тебя люди носят да разнашивают.
Настя плакала на материнской иссохшей груди.
- Что, дитя мое? Что? Что будем делать-то? - спрашивала Петровна, поправляя волосы, выбившиеся из-под Настиной повязки.
- Ох! не знаю, матушка, - отвечала Настя, отслонясь от материной груди и утирая свои глаза.
- Сядем-ка. Смерть я устала... удушье совсем меня задушило, - говорила Петровна, совсем задыхаясь.
- Зачем ты пришла-то? Измучилась небось.
- К тебе, - едва выговорила Петровна. - Слухи все такие, словно в бубны бубнят... каково мне слушать-то! Ведь ты мне дочь. Нешто он, народ-то, разбирает? Ведь он вот что говорит... просто слушать срам. "Хорошо, говорят, Петровна сберегла дочку-то!" Я знаю, что это неправда, да ведь на чужой роток не накинешь моток. Так-то, дочка моя, Настюшка! Так-то, мой сердечный друг! - договаривала старуха сквозь слезы и совсем заплакала.
- Матушка, матушка! зачем же ты меня выдала замуж? Иль я тебя не почитала, не берегла тебя, не смотрела за твоей старостью?
- Дитя ты мое милое! - пропищала старуха сквозь слезы и еще горче заплакала.
Сидят обе рядком в темной избе и плачут. Только Настя не рыдала, как мать, а плакала тихо, без звука, покойно плакала. Она словно прислушивалась к старческим всхлипываниям матери и о чем-то размышляла.
- Змея одна своих детей пожирает, - проговорила Настя, как будто подумала вслух.