Я прижимала их к себе, ничуть не заботясь об изысканных тканях, являвшихся предметом гордости для Розы Бертен. В детской я чувствовала себя счастливой. И теперь я как никогда сознаю, что нам с Луи следовало бы занимать от рождения более скромные общественное положение. Мы не годились для роли короля и королевы, но могли бы быть самыми обычными родителями, и притом хорошими родителями. И в этом заключалась наша трагедия.
Почему же обрушилось на нас это ужасное несчастье? Даже сейчас я не могу точно сказать этого. До сих пор я все еще спрашиваю себя, когда же наступил для нас тот момент, тот поворотный пункт в жизни людей, который может привести либо к величию, либо… к катастрофе. Возможно, если бы у моей дорогой Габриеллы не было таких жадных родственников, все могло бы быть по-другому. Впрочем, нет, это все слишком незначительно, чтобы быть причиной.
Меня обвиняли в том, что я работала в пользу Австрии против Франции. Каждый мелкий инцидент обратили против меня. Так могли бы поступить только люди, поглощенные всеохватывающей ненавистью. Я была австрийкой и поэтому вызывала негодование во Франции.
В то время мой брат Иосиф вел войну с Турцией и Пруссией. Союз между Францией и Австрией означал, что при таких обстоятельствах на помощь союзнику нужно было направить деньги или людей. Разумеется, я знала, что Иосиф нуждался именно в людях, а вовсе не в тех пятнадцати миллионах ливров, которые ему решили послать мсье де Верженн и Совет.
Я попросила Верженна встретиться со мной. Я хотела попросить его послать людей и изложить мои доводы в пользу такого решения. Мсье де Верженн возразил, что было бы неблагоразумно посылать французов воевать под командованием императора Иосифа и что поэтому они пошлют деньги. Я объяснила ему, что в Вене не испытывают недостатка в деньгах и что там нужны люди. В ответ на это Верженн попросил меня не забывать о том, что я прежде всего мать дофина, и не думать больше о том, что я — сестра австрийского императора. Он говорил это так, словно считал, что я хочу принести в жертву Францию ради Австрии, что было совершенно неверно. Итак, в Австрию были отправлены деньги. Это глубоко огорчило меня. Я обсуждала этот вопрос с моей дорогой Кампан, которая в течение этих нелегких дней, казалось, стала мне ближе.
— Как они могут быть такими злыми? — кричала я. — Они послали эти деньги через обычную почту и при этом публично сообщили, что экипажи, в которые грузят французские деньги, направляются к моему брату в Австрию. Теперь все говорят, что это я посылаю своему брату деньги из Франции, которая сама так остро нуждается в них. А на самом деле я вообще была против отправки денег. Ведь даже если бы я принадлежала к какой-нибудь другой династии, они все равно бы послали эти деньги. О, моя дорогая Кампан, что же мне делать? Что мне сказать? Да и какое это имеет значение — ведь, что бы я ни сделала или ни сказала, они все равно будут против меня!
Сейчас я пытаюсь понять, что происходило во Франции в те дни, когда мы подходили все ближе и ближе к пропасти. Во времена Людовика XIV монархия занимала верховное положение. Его власть была абсолютной, и он сохранил ее в неприкосновенности, потому что во время его правления Франция стала великой державой. Он добился того, что в военной области, в искусстве и в науке Франция стала первой среди всех наций. Он был самодержцем, но в то же время таким королем, которым Франция могла гордиться. Пышности и этикет при его дворе не казались нелепыми, потому что на самом деле он был так же велик, как его окружение. Недаром его называли Король-Солнце.
Потом был его правнук, наш дорогой дедушка, который был так добр ко мне, когда я приехала во Францию. Именно во время его долгого правления пьедестал, на котором стояла монархия, начал разрушаться. Отец мадам Кампан был прав. Все это началось задолго до того, как мы взошли на трон. Народное достояние проматывалось в беззаботных и расточительных кутежах. Впоследствии говорили, что со времен древнего Рима не было такого распутства, как то, что практиковалось при дворе Людовика XV. Но, когда королем стал мой муж, все должно было измениться. Во Франции еще никогда не было короля, настолько несклонного к расточительности, как он. За всю свою жизнь он ни разу не предавался разврату. Он хотел быть хорошим. Он пламенно любил свой народ. Он ничего не просил для себя. Ему нужно было только их доверие и их вера в то, что он — их отец, который снова сделает Францию великой. С ним был Морепа, который давал ему советы, и он прислушивался к его мнению. Но, когда я просила его о чем-нибудь, он слушал и меня тоже. Он никогда не был уверен, кого из нас двоих ему следует поддержать. Он колебался. Может быть, именно это и уничтожило нас. Он был неспособен быстро соображать и никогда не мог вовремя принять решение. Но это вовсе не была глупость — нет, совсем наоборот. Просто в любом споре он всегда рассматривал каждую проблему со всех сторон. Часто это была верная точка зрения, но в то же время она мешала ему принять решение.
Поэтому, пройдя некоторое расстояние в одном направлении, он начинал колебаться, поворачивал… уступал, а потом снова колебался. Мой бедный Луи, чьи намерения всегда были столь бескорыстны, отчаянно пытался найти правильный курс, но редко достигал цели.
Он приучал себя сохранять спокойствие в любой ситуации, и в этом сама его натура помогала ему. Однако все его положительные качества работали против него, потому что его спокойствие мешало ему увидеть беду даже тогда, когда она уже маячила прямо перед ним. Он, бывало, говорил:
— Ах, все это пройдет! Это всего лишь пустяки!
Если бы не тяжелое состояние финансов, нам, возможно, удалось бы избежать трагедии. Была ли наша вина в том, что финансы страны балансировали на грани банкротства? Возможно, до некоторой степенная была виновата в этом. Мой любимый Трианон был подобен прожорливому чудовищу, которое погрузило свою морду в государственную казну и выпило ее до дна. Мой белый с золотом театр, мои прелестные сады, мой хутор… Все это обошлось очень дорого. Но я не думала об их стоимости, потому что они были прекрасны и делали счастливой не только одну меня, но и тысячи других людей.
И Тюрго, и Некер пытались исправить состояние, в котором находились финансы, но их попытки провалились. Тогда мы пригласили Калонна. Его политика заключалась в том, чтобы взять у народа временный заем и снизить налоги. Годовой дефицит составлял примерно сто миллионов ливров.
Все говорили о дефиците. Мне присвоили новое прозвище. Повсюду были видны мои портреты с ожерельем на шее, и под ними была подпись «Мадам Дефицит».
Когда Калонн был только что назначен на должность, мы все почувствовали оптимизм. Мы тогда не понимали, что он думал только о настоящем. То, что положение, казалось, начало улучшаться, было обусловлено исключительно тем доверием, которое он внушал нам. Но одного лишь доверия было недостаточно. Когда я спрашивала его, можно ли что-нибудь сделать, он учтиво кланялся и говорил: «Если то, о чем спрашивает Ваше Величество, возможно, то можно считать, что это уже сделано, а если это невозможно, то все равно это должно быть сделано!»
Такой ответ казался в высшей степени обнадеживающим и умным. Но таким способом невозможно было преодолеть наши трудности.
Однако через некоторое время я забыла обо всех этих утомительных финансовых вопросах, потому что меня начало беспокоить здоровье двух моих детей, и мои мысли были заняты исключительно этим. Я приняла как не вызывающий сомнения факт, что маленькую Софи Беатрис будет трудно вырастить. Но теперь также и у моего старшего сына, моего маленького Луи-Жозефа, дофина, стали проявляться признаки слабости. Все его несчастья начались с рахита, и несмотря на то, что я и доктора заботливо ухаживали за ним, его состояние ухудшалось.
Вскоре стало очевидно, что болезнь поразила позвоночник и что мой дорогой малыш будет изуродован. Я была безнадежно несчастна. Все же большим утешением для меня был крепкий и здоровый вид моей милой Королевской Мадам и ее младшего брата, герцога Нормандского, здорового и красивого мальчика с голубыми глазами и белокурыми волосами.
Он был странным ребенком, мой маленький дофин, возможно, потому, что он не был так силен, как другие мальчики. Он был умен и склонен к самоанализу. Временами он казался похожим на маленького старичка. Я любила его с тем исступлением, с каким обычно любят детей, чье здоровье долго время является поводом для беспокойства. Я постоянно находилась в детской комнате, чтобы иметь возможность присматривать за крошкой Софи Беатрис. Габриелла была моей близкой подругой и гувернанткой моих детей, и я была очень обеспокоена, когда дофин стал выказывать к ней неприязнь. Я не понимала, как кто-нибудь может не любить Габриеллу. Она была так привлекательна внешне, обладала такими мягкими манерами и, кроме того, обожала детей. Но против семейства Полиньяков постоянно плели какие-то интриги, и хотя Габриелла была не похожа на остальных членов этого семейства, все же она тоже носила фамилию Полиньяк, и никто не забывал об этом. Гувернером дофина был герцог Аркурский. Думаю, это он внушил дофину ненависть к его гувернантке. Я пыталась положить этому конец, и это было замечено. Вскоре я поняла, что и мне тоже не давали полную свободу в вопросах руководства тем, что происходило в комнатах моих собственных детей.
Помню, как-то раз я взяла алтей и таблетки с привкусом ююбы для Луи-Жозефа, поскольку он обожал конфеты. Тогда герцог Аркурский почтительно заметил, что дофину разрешается есть конфеты только в том случае, если они ему предписаны.
На какое-то мгновение я почувствовала гнев из-за того, что мне не позволяют давать дофину конфеты. Но потом, взглянув на его жалкое маленькое тельце, я подумала, что, пожалуй, будет лучше, если этот вопрос решат врачи.
Всего лишь несколько дней спустя Габриелла сказала мне, что дофин выгнал ее из своей комнаты.
— Вы слишком любите пользоваться духами, герцогиня, а из-за них я плохо чувствую себя, — сказал он ей.
— Но ведь в этот раз я не пользовалась духами! — протестовала Габриелла со слезами на глазах.
В некоторых отношениях мой младший сын доставлял мне больше радости. Ему было почти два года. Он обожал меня и любил карабкаться по мне вверх, с величайшим интересом и радостью рассматривая мою искусную прическу, выполненную мсье Леонаром. Он был веселым и немного своевольным мальчуганом и очень интересовался всем, что его касалось. Поскольку он не был столь важной персоной, как его старший брат, я считала, что он принадлежит только мне одной.
Маленькая Софи Беатрис становилась все слабее. Я не могла отойти от нее. У меня сердце разрывалось при виде того, как задыхается это изнуренное маленькое существо. Я никогда не забуду тот день, когда она умерла у меня на руках. Я смотрела вниз на ее неподвижное маленькое личико и чувствовала, что еще никогда прежде не знала такого несчастья.
Я с нежностью положила ее в колыбельку и стала пытаться утешить себя мыслями об остальных моих детях. Но теперь, оглядываясь на свое прошлое, я думаю, что этот момент, возможно, и был началом всех моих бед.
Финансовое положение страны все ухудшалось, и когда бы люди ни говорили о дефиците, они обязательно упоминали мое имя. По их словам, во всем была виновата моя расточительность. Я была австрийкой, работавшей против Франции в интересах Австрии. Я нанесла урон финансам Франции покупкой бриллиантового ожерелья и расходами на Трианон. Но их клевета была мне безразлична. Я думала только об ухудшившемся здоровье моего старшего сына.
Он был исключительно умным мальчиком и говорил так разумно, что казалось невероятным, что такой малыш может так говорить. Но я видела, что с каждой неделей его уродство становится все более ярко выраженным, и плакала из-за этого. Он не мог играть, как его младший брат, а только сидел все время со своей собакой Муффле, которая всегда была рядом с ним. Все мои дети унаследовали от меня любовь к собакам.
Мой муж вместе со мной горевал о потере нашей маленькой дочери и о плохом состоянии здоровья дофина. Не сомневаюсь, что это больше беспокоило его, чем предложение Калонна созвать представителей дворянства и духовенства — нотаблей, чтобы они дали совет, как вывести страну из того тревожного положения, в котором она оказалась.
Идея Калонна заключалась в том, чтобы отменить привилегии и обложить всех налогом в равной степени. Эту идею необходимо было рассмотреть самым серьезнейшим образом.
— Только собрание нотаблей может выполнить эту задачу! — говорил Калонн.
Мой муж был встревожен. Он понимал, что созыв этого собрания будет прямым ударом по могуществу монархии. Однако Калонн отметил, что великий Генрих IV сумел извлечь из этого пользу. Верженн был против этой идеи, и некоторое время Луи колебался, не зная, позицию какого из своих министров ему лучше принять. Впоследствии вызывающее серьезную тревогу состояние казны привело его к решению склониться в пользу предложения Калонна. Собрание должно было состоять из семи принцев крови, четырнадцати архиепископов и епископов, тридцати шести герцогов и других представителей высшей знати, двенадцати государственных советников, тридцати восьми судей, двенадцати государственных депутатов и двадцати восьми судей, двенадцати государственных депутатов и двадцати пяти муниципальных чиновников крупных городов. Оно должно было представлять собой срез тех слоев общества, которые могли бы с наибольшей пользой дать совет королю и парламенту.
Как только Луи принял решение о созыве собрания нотаблей, он почувствовал радость.
Утром третьего декабря он сказал мне:
— Сегодня я не спал ни минуты, и мое бодрствование объясняется радостью, которую я испытывал.
Бедный Луи! Как мало он знал об истинном положении дел! Как он верил в то, что все остальные имели такие же бескорыстные взгляды на будущее, как и он сам!
Он никогда еще не был так счастлив с тех пор, как умерла Софи Беатрис. Он верил, что эта мера позволит разрешить наши проблемы. Лафайетт, который недавно вернулся из Америки, был решительно настроен в пользу созыва нотаблей и отмены привилегий. Он вернулся назад с новыми идеями свободы и проповедовал их повсюду. В саду Пале-Рояля, владении нашего старого врага герцога Орлеанского, проходили митинги, на которых обсуждали отмену старых законов. Там говорили о свободе, равенстве и братстве. Ведь французы помогали отстаивать их за океаном, так почему бы не сделать это и во Франции?
Было маловероятно, что нотаблям удастся достичь успеха. Разве французская знать могла согласиться с тем, что ей придется платить налоги? Разве она могла взять на себя обеспечение большей части доходов страны? Нотабли были бессильны. Они говорили, что не в состоянии облагать кого-либо налогом. Единственное собрание, которое могло это сделать, — это Генеральные Штаты.
Тогда впервые были произнесены эти слова.
Собрание нотаблей потерпело неудачу. На улицах их называли англо-французским прозвищем «Not-Ables»[118]. Это собрание могло только подчиняться чужим решениям, и падение Калонна, который был ответственным за его созыв, было предопределено.
Народ требовал, чтобы снова назначили Некера.
Кто заменит Калонна? Рядом со мной постоянно находился аббат Вермон. По его словам, его друг, Ломени де Бриенн, архиепископ Тулузы, был человеком, вполне подходящим для этой задачи. Он был уверен в этом. Мне всегда хотелось доставить своим друзьям удовольствие, а Вермон был моим близким другом со времени моего приезда во Францию и даже, еще раньше, поэтому мне очень хотелось устроить это назначение. Однако король не желал этого; все остальные также были против. Луи колебался, но я настаивала на своем, и наконец он уступил.
Теперь я была захвачена государственными делами. Ломени де Бриенн не подходил для этой должности. Фактически весь парламент был против него, и все, что он предлагал, встречало сопротивление. Сам по себе тот факт, что я способствовала его назначению, настроил всех против него. В тщетном усилии угодить мне он выдвинул предложение о том, чтобы я получила место на заседаниях Совета и таким образом имела голос в правительстве страны. В результате этого я, естественно, стала еще более непопулярной, чем раньше.