Люди кричали на улицах:
— Неужели нами будет управлять мадам Дефицит? Никогда!
Они маршировали по улицам с плакатами. На этих плакатах были мои грубые портреты, всегда изображавшие меня с ожерельем на шее, с подписью «Мадам Дефицит».
В Пале-Рояле общественное мнение постоянно настраивали против меня. В Бельвю, подаренном Луи тетушкам, говорили о моей злобности и порочности и выдумывали обо мне свежие сплетни, причем чем более неправдоподобными они были, тем лучше.
Всюду слышались крики:
— Это королева! Королева виновна в несчастьях нашей страны! Кто, как не она, был главным действующим лицом в истории с бриллиантовым ожерельем? Кто, как не эта австрийка, мадам Дефицит?
У Бриенна не было никаких новых идей. Я вскоре поняла, что была не права, попросив назначить его на этот пост. Он не мог ничего придумать, кроме как занять денег, и хотел выпустить новые займы. Парламент не принял его предложение. Однако король, в редкую для него минуту решительности, принял решение поддержать своего министра.
— Я приказываю вам выполнять распоряжения мсье Бриенна! — кричал Луи.
Тогда герцог Орлеанский поднялся, чтобы напомнить королю, что то, чего он требует, незаконно.
Луи понимал, что герцог Орлеанский очень опасен. Кроме того, до него доходили сведения о собраниях, проходящих каждую ночь в Пале-Рояле. Поэтому на этот раз он поступил с герцогом со всей строгостью, изгнав его в его имение в Вильер-Котре.
Теперь между королем и парламентом возникли разногласия. Все парламенты страны решительно поддержали парламент Парижа.
— Бриенн должен уйти! — требовали люди не только в столице, но и по всей стране.
В некоторых городах начались бунты. Народ требовал снова назначить Некера. Но он мог вернуться только в том случае, если Бриенн будет смещен.
Поднялся крик:
— Стране нужны Генеральные Штаты!
В то время умерла мадам Луиза, самая молодая из тетушек. Теперь я считаю ее счастливицей, потому что она не прожила так долго, как большинство из нас.
Она умерла в своем монастыре, уверенная в том, что ее место — на небесах. Умирая, она кричала в бреду, словно отдавая приказания своему кучеру:
— В рай, быстрее! На полной скорости вперед!
Я полагаю, что она, должно быть, была самой счастливой среди тетушек. Она была далека от всех тех потрясений, которые стали такой существенной частью нашей жизни.
Я проводила все больше времени в Трианоне, гуляя по садам и беседуя с крестьянами с моего хутора. Я чувствовала настоятельную необходимость укрыться от всех. Детей я держада при себе — двух моих здоровых детей и дофина, который с каждым днем заметно худел.
Как-то раз ко мне пришла Роза Бертен и предложила свои новые модели. У нее был прелестный шелк, а также самый восхитительный атлас, который мне приходилось видеть.
— Теперь все изменилось, — сказала я ей. — В моем гардеробе уже есть много платьев. Наверное, этого мне достаточно.
Она недоверчиво взглянула на меня, а потом улыбнулась своей хорошо знакомой плутовской улыбкой.
— Подождите, Ваше Величество, сначала посмотрите новый синий бархат!
— У меня нет желания смотреть его. Теперь я уже не буду так часто посылать за вами, — ответила я.
Она засмеялась и крикнула одной из своих служанок, чтобы та развернула бархат, но я отвернулась и подошла к окну.
Она рассердилась. Я заметила это, когда она покидала мои апартаменты. Ее щеки порозовели, а глаза были полуприкрыты. Я удивлялась, как эта женщина могла когда-то нравиться мне. И мне предстояло удивиться еще больше, когда я узнала, что когда она поняла, что я действительно не собираюсь больше посылать за ней, она злилась на меня все больше и больше. Потом она стала обсуждать мою глупость и расточительность со своими клиентами и даже ходила для этого на рыночную площадь.
У меня действительно не было желания приобретать новые платья. Я изменилась. Я должна подавать хороший пример. Я должна сократить свои расходы. Я сказала герцогу де Полиньяку, что мне придется освободить его от должности моего конюшего. Так или иначе, эта должность была почти синекурой и обходилась мне в пятьдесят тысяч ливров в год. Я создала ее только ради Габриеллы. Я также освободила ее любовника, графа де Водрея, от должности главного сокольничего.
— Это сделает нас банкротами! — кричал разъяренный граф.
— Пусть уж лучше вас, чем Францию! — ответила я довольно резко.
Теперь я начинала осознавать, как глупа я была, раздавая этим людям такие подарки. Я понимала теперь, как они откармливались на моей беззаботной щедрости, которая на самом деле новее не была щедростью, потому что я раздавала то, что не принадлежало мне.
Я почувствовала, что эти люди уже отвернулись от меня. Но только не Габриелла. Она никогда не просила никаких благ для себя лично, а только для своей семьи, потому что они настаивали на этом. И не принцесса де Ламбаль, которая была мне бескорыстной подругой, и не моя дорогая золовка Элизабет, которая испытывала глубокую любовь к моим детям и благодаря этому еще больше укрепила связь между нами. Они были мне настоящими друзьями. Но все остальные уже на том этапе начали покидать меня.
У меня был еще один друг, который вернулся во Францию и о котором я очень хорошо помнила. Это был граф Аксель де Ферсен. Он появлялся на собраниях, и мне никогда не удавалось большее, чем перекинуться с ним несколькими осторожными словами. Все же я испытывала чувство великой безмятежности от того, что он был здесь. Я чувствовала, что он ждал той минуты, когда я подам знак, чтобы тотчас же очутиться рядом со мной.
Дофин становился все слабее. Я постоянно находилась в его апартаментах, наблюдая за ним. Мое беспокойство о нем заставило меня на время забыть о государственных делах. Эта трагедия была для меня более реальной, более душераздирающей, чем трудности, которые испытывала Франция.
Я писала Иосифу о дофине:
«Я беспокоюсь о здоровье моего старшего мальчика. Его развитие идет ненормально. Одна нога у него короче другой, а его позвоночник слегка искривлен и чрезмерно выступает. Уже в течение некоторого времени он подвержен приступам лихорадки. Он худой и хрупкий».
Мне все время хотелось быть рядом с ним и самой ухаживать за ним. Но это было невозможно. Оперный театр попросил нас с королем присутствовать на торжественном представлении. Луи сказал, что, по его мнению, от нас ждут, что мы покажемся там.
Я боялась этого и сказала ему об этом. Люди желали видеть его. Они любили его, но меня они ненавидели. Они были вскормлены на жесточайшей лжи обо мне. Мне ненавистна была мысль о поездке в оперный театр, который сам по себе был для меня напоминанием о тех днях, когда я так безрассудно танцевала там на балах.
— Пойти туда — наш долг! — мрачно сказал Луи.
Я направилась в комнаты детей, чтобы показать им мое платье. Маленький Луи-Шарль пронзительно закричал от восторга и стал гладить мягкий шелк моей юбки.
— Красивая, красивая мама! — сказал он.
Он настоял на том, чтобы показать мне последние трюки, которые научился проделывать Муффле. По его словам, Муффле был самой умной собакой на свете, и он хотел, чтобы Муффле принадлежал ему.
Мой бедный маленький дофин лежал в постели. Его уродливое тельце было закрыто. Когда я склонилась над ним и поцеловала его, мне захотелось плакать. Он обвил руками мою шею и вцепился в меня. Как он любил меня, когда рядом не было никого, кто мог бы настроить его против меня!
Я уехала в Оперу, но воспоминания о том, что я увидела в детских комнатах, остались со мной. Наша поездка стала выдающимся событием. Я была в восторге от того, что короля так громко приветствовали. Однако в мой адрес никаких приветствий не было. Я слышала только крики: «Мадам Дефицит!» и «Где бриллиантовое ожерелье?»
Войдя в королевскую ложу, я увидела там листок бумаги, приколотый булавкой. Его поспешно убрали, но прежде я успела на мгновение разглядеть написанные на нем слова: «Трепещите, тираны!»
И я действительно непроизвольно дрожала от страха все время, пока шла опера. Однако Луи сидел рядом со мной как ни в чем не бывало, улыбаясь своей спокойной улыбкой, которую, казалось, ничто не могло поколебать.
Какую радость я почувствовала, когда мне показалось, что здоровье моего сына начало понемногу улучшаться! Я забыла обо всех своих тревогах и позволила себе поверить в то, что он действительно становится крепче. Он был очень умным ребенком и всегда забавлял меня своими высказываниями.
— Он будет очень мудрым королем! — говорила я его отцу.
И Луи соглашался со мной.
Его затянули в корсет, пытаясь выпрямить его позвоночник, и он никогда не жаловался на это. Он был словно маленький мужчина.
Я беспокоилась о том, чтобы он научился правильно распоряжаться своими деньгами. В то время я постоянно думала о финансах. Поэтому я приказала его гувернеру, чтобы ему не давали больше денег, чем полагалось на карманные расходы. Он очень увлекся механической куклой, которую увидел однажды, и мечтал иметь ее. Я собиралась подарить ее ему. Он сказал, что просил Бога сделать так, чтобы эта кукла досталась ему. Тогда один из его слуг напомнил ему, что лучше попросить у Бога мудрости, а не богатства.
— На это, мама, я ответил, что не вижу причины, почему бы не попросить его и о том, и о другом сразу! — сказал он мне с улыбкой.
Что еще можно было, делать с таким ребенком, как не дивиться на него?
— Мой дорогой! — воскликнула я. — Ты должен пообещать мне съедать всю ту питательную еду, которую тебе дают. Ты должен вырасти сильным мужчиной. Твой папа в детстве был не слишком силен, зато посмотри на него теперь!
— Я хочу этого! — сказал он.
— Тебе следует сказать «мы хотим», мой дорогой… как это делает король.
Я пыталась научить его, как стать королем. Ведь я постоянно помнила о том, как его отец говорил, что его ничему не научили.
— Когда мы вместе с королем, то мы говорим «мы хотим», мама. Но я сказал правильно, ведь король никогда не говорит «мы» об одном себе.
Он казался таким серьезным и благоразумным, что я не знала, чего мне больше хочется — плакать или смеяться.
Но, как только у меня появилась надежда, он снова заболел. Среди ночи он был разбужен ужасным приступом судорог. Он так страдал, мой дорогой сыночек, а я ничего не могла для него сделать! Доктора постоянно осматривали его и предлагали новое лечение. Они мучили его вытяжкой и говорили о прижигании позвоночника. Он переносил все это с изумительной кротостью и даже находил, что лежать на бильярдном столе очень удобно. Я клала на стол матрац, чтобы он чувствовал себя более комфортно. Он много читал — главным образом, книги по истории. Как-то раз в моем присутствии принцесса де Ламбаль спросил его, выбирает ли он из книги самые волнующие места. Речь шла об истории правления Карла VII. Он взглянул на мою милую глупую Ламбаль почти укоризненно и ответил:
— Я еще недостаточно знаю об этом, чтобы я мог что-то выбирать, мадам. Впрочем, там все интересно.
Он становился все слабее и слабее и не желал, чтобы рядом с ним был кто-нибудь, кроме меня. Когда я входила, в его глазах появлялся блеск.
— Мама, ты так прекрасна! Я чувствую себя счастливее, когда ты рядом со мной. Расскажи мне о прежних временах! — бывало, говорил он.
Под этим он подразумевал те дни, когда он еще мог бегать и играть, как его младший брат, а Муффле крутился возле него. Тогда я рассказывала ему о некоторых небольших происшествиях, случившихся в прошлом, таких, как инцидент в театре Трианона, когда он сидел на коленях у отца и смотрел, как я выступала на сцене.
— Я помню, я помню! — кричал он. — И что же потом случилось?
Он кивал головой, пока я рассказывала. Он уже знал эту историю от слова до слова, потому что на самом деле я уже много раз рассказывала ему об этом. В тот раз я забыла свои слова, и мсье Кампан, сидевший в суфлерской будке с большими очками на носу, пытался найти нужное место. Тогда мой маленький сын воскликнул голосом, полным волнения, и его голос разнесся по всему театру: «Мсье Кампан, снимите эти большие очки! Мама не слышит вас!»
Он смеялся, и я смеялась вместе с ним, хотя на самом деле была близка к тому, чтобы расплакаться.
Возможно, воздух Версаля был для него недостаточно чистым. Один из докторов высказал предположение, что в Ля Мюэтт ему, вероятно, будет лучше.
— Но ведь он не защищен от холодных ветров! — возразил другой.
— Ах, зато эти ветры очищают воздух!
— Комната, которую мсье занимает в Версале, слишком сырая, — сказал Сабатье. — Ее окна выходят на Швейцарское озеро, а вода в нем стоячая.
— Чепуха! — возразил Ляссон. — Воздух Версаля вполне здоровый!
Мой муж вспомнил, что в детстве его отправляли в Медон. Говорили, что тамошний воздух укрепил его силы.
Луи принял решение, и дофина отправили в Медон.
В Версале должны были собраться члены Генеральных Штатов. Я испытывала перед Генеральными Штатами страх, потому что знала, какое беспокойство испытывали те, кого я считала своими истинными друзьями. Когда мы с Акселем обменялись по этому поводу парой слов, он дал мне понять, насколько он встревожен. Я знала, что он считал положение очень серьезным и боялся за меня.
— Луи, а не лучше ли было бы провести это собрание где-нибудь подальше от Парижа? — спросила я мужа.
— Они должны прибыть в Версаль и в столицу! — ответил муж.
— Они лишат тебя твоей власти и твоей гордости! — сказала я.
Я нисколько не сомневалась в этом. Генеральные Штаты были избраны от всех классов общества. Даже члены самых низших классов будут иметь голос в решениях правительства. Такое положение дел не потерпели бы ни Людовик XIV, ни Людовик XV. Но мой муж заверил меня, что это было необходимо.
Шли великие приготовления к церемонии открытия. У страны появились надежды. Казалось, все ожидали от Генеральных Штатов какого-то чуда.
Когда я приехала в Медон повидать сына, то забыла обо всех своих тревогах по поводу предстоящего нам тяжелого испытания (ведь я тоже должна была принимать участие в торжественной процессии). Было очевидно, что дофин быстро терял свои силы.
Когда он увидел меня, его лицо просветлело.
— Когда ты со мной, это для меня самое лучшее время! — сказал он.
Я села рядом с бильярдным столом, на котором он лежал, и взяла его за руку. Он желал знать, как я буду одета во время церемонии.
Я ответила, что цвет моего платья будет представлять собой сочетание фиолетового с белым и серебристым.
— Это будет чудесно! Если бы я был сильным и здоровым, я поехал бы вместе с тобой в карете! — сказал он.
— Да, мой милый! Поэтому ты должен скорее поправляться.
— Я не успею вовремя поправиться, мама, — сказал он серьезно, а потом прибавил: — Мама, я хочу посмотреть на процессию! Пожалуйста, ну, пожалуйста, позволь мне посмотреть, как ты будешь проезжать мимо! Я хочу увидеть тебя и моего дорогого папу!
— Но это утомит тебя!
— Меня никогда не утомит смотреть на тебя. Наоборот, благодаря этому я буду чувствовать себя лучше. Пожалуйста, мама!
Я знала, что не смогу отказать ему в этом, и пообещала устроить так, чтобы он все увидел.
Звонили колокола, и солнце ярко светило. Это было четвертого мая 1789 года — того года, в котором состоялось собрание Генеральных Штатов. Улицы Версаля были живописно украшены. Повсюду на легком ветру трепетали цветы лилии. Я слышала, что по всем Версале не осталось ни одной свободной комнаты.
Повсюду царил оптимизм. Я знала, что ходили слухи о том, что теперь старые методы останутся позади и народ будет участвовать в управлении делами страны. Вот для чего нужны были Генеральные Штаты. Король — хороший человек. Ведь это он созвал Генеральные Штаты. Налоги будут отменены — или, по крайней мере, распределены равномерно. Хлеб будет дешевым. Франция станет раем на земле.