Я ясно помню тот день. Я была так несчастна! Я ненавидела этот теплый солнечный свет, лица людей, их приветственные голоса. Ведь ни одно из их приветствий не было предназначено мне! Играли оркестры. Повсюду были видны французские и швейцарские гвардейцы. В процессии шли шестьсот человек, одетых в черное, в белых галстуках и в шляпах с широкими опущенными полями. Это было Tiers Etat[119], депутаты от простого народа со всей страны. Среди них было триста семьдесят четыре адвоката. Вслед за этими людьми шли принцы, самым выдающимся среди которых был герцог Орлеанский. Он пользовался широкой известностью среди народа как друг простых людей. Какой контраст составляла эта знать с теми людьми в черном! Они были в кружевах и золоте, а на их шляпах развевались огромные перья. Там были кардиналы и епископы в своих стихарях и фиолетовых рясах. Они представляли собой великолепное зрелище. Неудивительно, что люди ждали часами, чтобы посмотреть на них, когда они будут проходить мимо. В этой процессии были также те, чьи имена будут часто звучать в моих ушах в последующие годы, — Мирабо, Робеспьер. Кардинал Роган также был там.
Далее ехала моя карета. Я сидела очень спокойно, не глядя ни направо, ни налево. Я сознавала, какая враждебная тишина стояла вокруг меня. Я слышала шепот: «Австрийка!», «Мадам Дефицит!», «Сегодня она не надела бриллиантовое ожерелье!» Потом кто-то крикнул: «Да здравствует Орлеанский!» Я понимала, что это значит. Да здравствует мой враг! Они приветствовали его, в то время как я ехала мимо.
Я пыталась не думать о них. Я должна улыбаться. Я должна помнить о том, что мой маленький сын будет наблюдать за процессией с веранды над конюшнями, куда я приказала доставить его.
Я думала о нем, вместо того чтобы думать об этих людях, которые так ясно показали, что ненавидят меня. Я говорила себе: «Почему я должна беспокоиться о них? Только пусть он вырастет сильным и здоровым, и меня больше ничто не будет волновать!»
Мне было слышно, как толпа приветствовала моего мужа, ког да его карета проезжала мимо. Они не испытывали ненависти к нему. Но я была иностранкой и виновницей всех их несчастий. Они избрали меня в качестве козла отпущения.
Как я была счастлива, когда это испытание было уже позади и я могла вернуться в свои апартаменты!
Я сидела за своим туалетным столиком в окружении служанок. Я чувствовала себя усталой, но, когда ложилась спать, знала, что не усну. Мадам Кампан поставила на мой туалетный столик четыре восковых свечи, и я наблюдала, как она зажигала их.
Мы говорили о дофине, о его последних высказываниях и о том, какое удовольствие он получил, наблюдая за процессией. Вдруг первая свеча самопроизвольно потухла.
Я сказала:
— Это странно! Ведь здесь нет сквозняка!
Я подала мадам знак снова зажечь ее.
Она так и сделала. Но, как только она зажгла ее, тут же погасла вторая свеча.
Мои служанки замолчали, пораженные. Я нервно засмеялась и сказал:
— Что же это за свечи, мадам Кампан? Обе потухли!
— Не сомневаюсь, что у них что-то не в порядке с фитилем, мадам, — сказала она.
И все же то, как она это сказала, позволяло предположить, что на самом деле она сомневалась в своем утверждении.
Через несколько минут после того, как она зажгла вторую свечу, погасла третья.
Теперь я почувствовала, что мои руки дрожат.
— Здесь нет сквозняка, и все же три свечи погасли… одна за другой, — сказала я.
— Мадам, у них, несомненно, есть какой-то дефект! — сказала моя добрая Кампан.
— Как много несчастий уже было! Как вы думаете, мадам Кампан, может ли несчастье сделать нас суеверными? — спросила я.
— Думаю, это вполне может быть, мадам, — ответила она.
— Если четвертая свеча тоже погаснет, ничто не сможет убедить меня в том, что это не роковое предзнаменование.
Она уже готова была сказать мне что-то успокоительное, когда четвертая свеча тоже погасла.
Я почувствовала тяжесть на сердце и сказала:
— А теперь я лягу спать. Я очень устала.
И я легла в постель, думая о враждебных лицах в процессии, о шепчущихся голосах и о том маленьком личике, которое я видела на веранде над конюшнями.
И я не могла спать.
Нас вызвали в Медон — Луи и меня — и мы отправились туда со всей возможной скоростью.
Я сидела у постели моего сына. Он не хотел, чтобы я уходила. Его горячая маленькая ручка лежала в моей руке, и он все шептал:
— Мама, моя прекрасная мама!
Я чувствовала, как по моим щекам струятся слезы, и не могла сдержать их.
— Ты плачешь обо мне, мама, потому что я умираю. Но ты не должна грустить! Всем нам придется умереть! — сказал он.
Я умоляла его не разговаривать. Он должен беречь свое дыхание.
— Папа будет заботиться о тебе. Он хороший и добрый человек, — продолжал он.
Луи был глубоко растроган. Я почувствовала на своем плече его руку, мягкую и нежную. Это была правда. Он действительно был хорошим человеком. Я вспомнила о том, как страстно он желал иметь детей и как мы страдали от того, что не могли иметь сына. Теперь у нас уже был сын, но мы опять страдали.
Маленький Луи-Жозеф боролся за свою жизнь. Думаю, он пытался цепляться за нее, потому что знал, что мне так хотелось, чтобы он жил! Он думал обо мне даже в эти последние минуты.
Я молилась про себя:
— О, боже, оставь мне моего сына! Возьми у меня все, что угодно, только оставь мне моего сына!
Но с Богом не торгуются.
Я почувствовала в своей руке чью-то теплую ручку. Это был мой младший мальчик. Луи послал за дочерью и сыном, чтобы напомнить мне, что они еще оставались у меня.
С одной стороны от меня стояла моя прелестная десятилетняя дочь, а с другой — четырехлетний Луи-Шарль.
— Вы должны утешить вашу мать! — мягко произнес король.
Я привлекла детей поближе к себе, и это в некоторой степени утешило меня.
Четырнадцатое июля
25 июня 1789 года. Ничего. В Сент-Апполин состоялась охота на оленя, но меня там не было.
14 июля 1789 года. Ничего.
Мемуары мадам Кампан
Я только что приехал из Версаля. Мсье Некер смещен. Для патриотов это сигнал начала Варфоломеевской ночи. В этот вечер швейцарские и немецкие батальоны перережут нам горло. У нас есть только одна возможность: к оружию!
Камилл Демулен в Пале-Рояле
Народ все еще говорил о короле с любовью. Похоже, его характер благоприятствует желанию нации реформировать то, что называют злоупотреблениями. Но они все еще воображают, что его сдерживает мнение и влияние графа д’Артуа и королевы. Поэтому эти две августейшие особы стали объектом ненависти недовольных.
Дневник Людовика XVI
Все четыре свечи погасли, и казалось, что свет мой жизни тоже погас для меня. Меньше чем за два года я потеряла двоих детей. Я обратилась к тем, которые еще оставались у меня — к моей спокойной и милой дочери, которую я любовно называла Мусселиной, любящей и тихой, никогда не причинявшей мне беспокойства, и к моему дорогому сыну. Новый дофин, своенравный и в то же время милый, был совсем непохож на своего брата. Он был даже еще более страстно привязан ко мне. По натуре он был весел, и самым лучшим успокаивающим средством для меня в эти дни траура было слышать его радостный смех, когда он играл в свои игры. Он был своевольным мальчиком и проявлял раздражение, если ему не давали поступать по-своему. Но какой четырехлетний ребенок не ведет себя точно так же? Однако его всегда можно было привести к повиновению, если я показывала ему, что хочу этого. Он обожал свою сестру, и было очень приятно видеть их вместе. Она любила обращаться с ним по-матерински, а он хотел делить с ней все, что у него было. Как и большинство мальчиков, он страстно увлекался мундирами и солдатами. Он был большим любимчиком гвардейцев и часто наблюдал за ними из окна или же, что еще лучше, выходил в сад и маршировал рядом с ними.
Его обаяние заставляло всех любить его. Я называла его моим chou d’amour[120].
Я не желала, чтобы он слишком много знал о том положении, которое занимал. Но, с другой стороны, я всегда помнила, как мой муж жаловался, что его никогда не учили разбираться в искусстве управления государством. Я даже думала, что, возможно, это пренебрежение его обучением было в некотором смысле причиной наших теперешних трудностей.
Поэтому я рассказала своему сыну о тех изменениях, которые внесла в его будущую жизнь смерть его брата.
— Итак, ты знаешь, мой милый, что теперь ты стал дофином.
Он кивнул, продолжая обводить своим толстым маленьким пальчиком узор на моем платье.
— А это значит, что когда-нибудь ты станешь королем Франции. Подумай об этом!
Он серьезно взглянул на меня.
— Я скажу тебе кое-что получше, мама! Сказать?
Я подняла его и посадила себе не колени.
— Что же может быть еще лучше, мой дорогой?
Он приблизил свой рот к моему уху и прошептал:
— Муффле теперь мой!
Вероятно, я прижала его к себе слишком крепко, потому что он сказал:
— Мама, это хорошо, когда тебя любят, но иногда это бывает больно!
Я почувствовала, как меня охватило волнение, и подумала: «О, мой малыш, как же ты прав!»
Жизнь быстро шла вперед, навстречу какому-то ужасному кульминационному моменту, хотя смерть моего сына заставила меня на время забыть об этом. В течение тех первых дней, полных горя, происходящее вокруг не особенно беспокоило меня. Но потом я поняла, что у меня были и другие причины, чтобы задуматься.
Первое собрание Генеральных Штатов состоялось в «зале маленьких удовольствий». Там выступали король, Бертен, хранитель печатей, и Некер. Некер объяснил ассамблее, что всех их созвали вместе, выполняя четко выраженную волю короля. Главной целью этого собрания являлось решение вопроса о том, пожелают ли два самых богатых общественных слоя — знать и духовенство — пойти на великие жертвы ради своей страны. Что-то произошло, и это свидетельствовало о том, что народ теперь настроен по-новому.
Произнеся свою речь с непокрытой головой, король снова надел шляпу. Обычай был таков, что в этот момент все дворяне должны были снять шляпы, а представители третьего сословия — преклонить колени. Однако последние отказались сделать это и надели шляпы.
Дворяне выразили свое негодование, и кто-то закричал, приказывая представителям третьего сословия снять шляпы. Однако тотчас же стало очевидно, что они упрямо отказываются сделать это. Трудно сказать, что могло бы случиться, если бы мой муж с великим присутствием духа не снял свою шляпу. Этот жест означал, что все остальные должны были сделать то же самое — даже грубые представители третьего сословия. Казалось, что таким образом удалось избежать неприятных осложнений. Но этот инцидент был символом той борьбы, которая вот-вот должна была разгореться между дворянством и духовенством, с одной Стороны, и представителями третьего сословия — с другой.
У всех на устах было имя графа де Мирабо. Он был аристократом по рождению, но в детстве ему пришлось много страдать из-за своего садиста-отца, который бил его, издевался над ним и даже отправил его в тюрьму. Это был выдающийся человек. Встав на сторону третьего сословия, он значительно усилил его. Вскоре стало ясно, что между третьим сословием и остальными членами Генеральных Штатов неминуемо должен был возникнуть конфликт.
Представители третьего сословия объявили себя Национальной Ассамблеей. Они заявили, что представляют девяносто шесть процентов нации. Они начали создавать свои собственные законы и объявили, что разработают Конституцию и определят в ней, насколько велика будет власть короля.
Герцог Люксембургский, который был в то время председателем дворянства, вместе с кардиналом де Ларошфуко пригласил короля для серьезной беседы.
— Если ваше величество не распустит Генеральные Штаты, монархии придет конец! — сказал де Ларошфуко.
Король встал перед дилеммой. Он сказал, что желал бы угодить всем.
Он вызвал Некера, который посоветовал ему действовать в примиренческом духе. Я была против этого. Что-то подсказывало мне, что Генеральные Штаты собираются уничтожить нас. Я была на стороне герцога Люксембургского и кардинала де Ларошфуко, которые требовали распустить Генеральные Штаты. Я говорила, что депутаты — это кучка сумасшедших и что мы должны разогнать их.
Луи, как обычно, никак не мог принять решение. Я видела, что он склоняется то к точке зрения Некера, то к моей. Он пошел на компромисс, заявив, что не будет вести переговоры с бунтовщиками.
Двадцатого июня, когда король уехал на охоту в Ле-Бютар, Ассамблея пожелала собраться. «Зал маленьких удовольствий» был закрыт, поэтому они провели свое собрание на теннисном корте. Там они поклялись не распускать свою Ассамблею до тех пор, пока не выполнят волю народа и не подготовят Конституцию.
Это был вызов королю. Ведь у короля было право распустить Ассамблею, когда он того пожелает.
Когда Луи узнал о клятве, данной на теннисном корте, он повел себя, как всегда, нерешительно. С одной стороны были те, кто заявлял, что этих людей, которых теперь называли бунтовщиками, следует разогнать с помощью военных. А с другой стороны был Некер, который советовал действовать примиренческими методами. Потом Мирабо, который стоял на стороне третьего сословия, объявил, что Национальная Ассамблея уступит только силе оружия. Жан Сильвен Байи, председатель Национальной Ассамблеи, заявил, что раз уж нация собралась, то ее никто не сможет распустить.
И нация действительно собралась. Мы недостаточно быстро осознали это. Герцог Орлеанский, выступавший в поддержку третьего сословия, распространял в Пале-Рояле призывы к бунту и поощрял агитаторов. Каждый день там проходили митинги, по нескольку раз в день появлялись новые памфлеты.
Слова «свобода» и «народ» обладали магическими свойствами. Во всем Версале и Париже атмосфера была напряженной, и повсюду чувствовался страх. Мы не могли предугадать, что произойдет дальше.
По этому поводу со мной говорил Аксель. Он сказал:
— Вы знаете, что я всегда буду здесь, если вы этого захотите.
На некоторое время я почувствовала себя счастливее. Может быть, он, как иностранец, который бывал среди парижан, способен был понять сложившуюся ситуацию гораздо лучше, чем мы. Мы не верили, что монархия пошатнулась; мы не могли даже представить себе этого. Но он, смешавшись с толпой людей у Пале-Рояля, слышал их недовольный ропот.
Луи было необходимо поехать в Париж, чтобы присутствовать на собрании Генеральных Штатов. Я беспокоилась о том, что могло случиться с ним там. Этот человек был раздражен из-за того, что король не последовал его совету, и хотя я специально просила его поехать вместе с королем, он не сделал этого. Величайшим достоинством Луи была его храбрость. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы он испытывал страх, как большинство людей. Если он предпринимал неправильные действия — что он делал очень часто — то это случалось не из-за страха. Теперь он решил проявить твердость. Однако я знала, что, если бы кто-нибудь привел сильный аргумент в пользу изменения этой линии поведения, он снова стал бы колебаться. Его несчастье заключалось в том, что он должен был рассматривать ситуацию со всех точек зрения, и в каждом случае таких точек зрения оказывалось слишком много.
На собрании он сделал решительное заявление. Он не допустит никаких изменений в общественных институтах, под которыми он подразумевал армию. Он сделает налоги одинаковыми для всех. Дворянство и духовенство должны отказаться от своих привилегий. Он желает получить совет относительно отмены королевских указов.
Когда он уезжал, он приказал, чтобы на ночь Ассамблея была распущена, но никто не подчинился его приказу. И когда маркиз де Брезе, церемониймейстер, объявил собрание закрытым и посоветовал всем разойтись по домам, встал Мирабо и крикнул, что они разойдутся только тогда, когда пожелают, а что касается Брезе, то он может вернуться к тем, кто его послал. Он повторил, что разогнать их можно только силой оружия.