Куда бы мы ни посмотрели, повсюду были охранники. Мы теперь были пленниками до такой степени, как никогда не были раньше. Они решили, что у нас никогда больше не должно быть возможности бежать снова.
Мы узнали, что граф Прованский и Мария Жозефа благополучно пересекли границу. Их изношенный экипаж проехал, в то время как нашей роскошной карете это не удалось. Мне не хотелось вспоминать о том, что именно карета Акселя задержала, а потом и выдала нас. Он желал для меня только самого лучшего, но беглецы, разумеется, должны жертвовать роскошью ради шанса обрести свободу.
Я расплакалась, когда узнала, что Буйе вместе со своим войском прибыл в Варенн всего лишь через полчаса после нашего отъезда. Когда он понял, что мы уехали, он распустил свои части, потому теперь уже не было смысла воевать с революционерами. Лишь какие-то полчаса отделяло нас от свободы! Если бы мы не останавливались на обочине дороги, чтобы собирать цветы, если бы мы путешествовали более скромно, мы могли бы передвигаться с большей скоростью. Свобода была в пределах нашей досягаемости, но мы потеряли ее. И вовсе не из-за злого рока. Я должна была быть благоразумной и понимать это. Тем, что мы потерпели неудачу, мы были обязаны не судьбе, а самим себе.
В течение этих долгих зимних месяцев я была в отчаянии. Я даже попыталась завести интрижку с Барнавом, который выказал мне свое восхищение во время того ужасного путешествия в карете. Я писала письма, которые тайно передавали ему. В этих письмах я льстила ему, говоря, что его ум произвел на меня такое большое впечатление, что я прошу его о сотрудничестве. Я писала ему, что готова пойти на компромисс, если это необходимо, и что верю в его хорошие намерения. Готов ли он помочь мне? Барнав был польщен. Он был в восторге, хотя, естественно, чувствовал опасения. Он показал мои письма некоторым из своих друзей, которым доверял, и написал мне, что они заинтересовались и скорее предпочли бы иметь дело со мной, чем с королем.
Они сказали мне, что я должна сделать все возможное, чтобы вернуть моих деверей во Францию и попытаться убедить моего брата, императора Леопольда, признать французскую конституцию. Они написали черновик письма, которое я должна была послать. И я сделала это, хотя у меня вовсе не было намерения подчиняться новой конституции. Поэтому я сразу же тайно написала своему брату и рассказала ему, при каких обстоятельствах было написано мое первое письмо.
Фактически я была вовлечена в опасную двойную игру, для которой я была плохо подготовлена как в интеллектуальном, так и в эмоциональном плане. Я обманывала этих людей, которые были готовы стать моими друзьями. Но ведь я не могла легко уступить то, что считала своим правом по рождению. Мне приходилось предпринимать какие-то усилия, чтобы получить обратно то, что мы потеряли, поскольку мой муж не стал бы делать этого. Но как же я ненавидела обман! Склонность к лжи и обману не относилась к числу моих недостатков.
Я писала Акселю:
«Я сама себя не могу понять, и мне приходится снова и снова спрашивать себя: неужели это действительно я веду себя таким образом? Но что мне еще остается делать? Поступать так стало необходимо, и наше положение только ухудшится, если я не буду действовать. Таким образом мы сможем выиграть время, а время — это то, что нам нужно. Какой это будет радостный день для меня, когда я смогу сказать правду и показать этим людям, что у меня никогда не было намерения работать вместе с ними!»
Тем не менее я была очень несчастна из-за той роли, которую вынуждена была играть.
Что еще хуже, не было никаких известий от Акселя. Где он был? Почему не связывался со мной? Я слышала, что он находился в Вене, пытаясь заинтересовать в нашем деле моего брата и побудить его послать во Францию армию, с которой могли бы соединиться наши лояльные солдаты, и таким образом восстановить в нашей измученной стране законность и порядок, а также монархию.
Когда я узнала, что в Вену собирается граф д’Эстергази, я попросила его взять с собой кольцо для графа де Ферсена. На нем были выгравированы три лилии, а внутри была надпись: «Lâche qui les abandonne»[148].
Посылая кольцо, я написала Эстергази:
«Если вы будете писать ему, скажите ему, что много миль и стран никогда не смогут разлучить сердца. Это кольцо по размеру как раз для него. Попросите его, чтобы он носил его ради меня. Я носила его два дня, прежде чем упаковать. Скажите ему, что оно от меня. Я не знаю, где он сейчас. Это такая мука — не иметь никаких известий и даже не знать, где живет человек, которого ты любишь!»
Но едва я послала это письмо Эстергази, который, как я знала, был моим хорошим другом и сделал бы все, как я просила, как тут же испугалась, что Аксель воспримет это как укор и вернется туда, где ему будет угрожать опасность. Я немедленно написала ему:
«Я существую — и больше ничего. Как я беспокоилась о тебе, думая о том, что ты, должно быть, пережил, не получая известий о нас. Даст бог, хоть это письмо дойдет до тебя… Ни в коем случае не думай возвращаться! Известно, что именно ты помог нам бежать, и все будет потеряно, если ты появишься здесь. Нас стерегут и следят за нами день и ночь. Но будь спокоен. Со мной ничего не случится. До свидания. Я не смогу больше написать тебе…»
Однако мне пришлось снова написать ему. Я не смогла бы пережить эти мрачные дни, если бы не сделала этого. Вскоре я уже снова писала ему:
«Могу сказать тебе, что люблю тебя и что у меня есть время только для этого. Не беспокойся обо мне. У меня все хорошо. Я страстно желаю узнать то же самое о тебе. Пиши мне шифром по почте и адресуй письма мсье де Брауну, а во втором конверте — мсье де Гужану. Сообщи, куда мне следует адресовать свои письма, чтобы я могла писать тебе, потому что я не смогу без этого жить. До свидания, самый любимый и любящий из мужчин! Обнимаю тебя от всего сердца…»
То, как с нами обращались, вызывало у меня сильнейшее негодование. Двери моих апартаментов на ночь закрывались на засов, а двери моей комнаты должны были оставаться открытыми. Временами я чувствовала себя безрассудной, временами — смирившейся. Но все же я продолжала переписку с Барнавом.
Наконец появились известия от Акселя. Он хотел приехать в Париж. Перспектива увидеть его приводила меня в восторг, но одновременно и в ужас.
«Это подвергло бы опасности наше счастье, — писала я. — Но ты можешь поверить, что я действительно имею такое намерение, потому что испытываю острейшее желание увидеть тебя».
Я весь день оставалась в своих комнатах, и у меня не было больше желания выходить на улицу. Я проводила время, делая записи.
Дети постоянно находились со мной. Только они давали мне радость и единственный смысл желать продолжения жизни.
Я писала Акселю:
«Они — единственная радость, оставшаяся у меня. Когда мне бывает особенно грустно, я беру моего маленького сына на руки и прижимаю его к сердцу. Это утешает меня».
Национальная Ассамблея подготовила проект конституции и представила его королю для одобрения. Но просить его одобрения было бессмысленным жестом. Ведь король был их пленником. У него не было другой альтернативы, кроме как согласиться.
— Это моральная смерть, — сказала я ему. — Она хуже, чем телесная смерть, которая освобождает нас от наших несчастий.
Он согласился со мной, понимая, что одобрить конституцию значило для него принести в жертву все то, что он отстаивал.
Луи вынудили присутствовать на Ассамблее. Я пошла посмотреть, как он будет произносить речь. Собравшиеся остались сидеть, в то время как он произносил клятву, и это наполнило меня негодованием и печалью.
Когда мы вернулись в Тюильри, он был настолько удручен, что опустился на стул и заплакал. Я обняла его, чтобы утешить, и плакала вместе с ним. Несмотря на то, что теперь я считала, что, если бы он действовал смело и решительно, мы, возможно, избежали бы этого страшного несчастья, я не могла не помнить о его доброте и нежности. Мне пришло в голову, что его добросердечность сама по себе усиливала наши несчастья.
Я писала Мерси:
«Что касается одобрения конституции, то невозможно, чтобы хоть один мыслящий человек не понял, что, как бы мы ни поступили, мы несвободны. Однако очень важно, чтобы мы не давали повода для подозрений этим чудовищам, которые окружают нас. Как бы ни повернулось дело, спасти нас могут только иностранные державы. Мы потеряли армию; мы потеряли деньги. В этом королевстве не существует силы, которая могла бы сдерживать вооруженные народные массы. Даже самих вождей никто не слушает, когда они пытаются заговорить о порядке. Таково то прискорбное положение, в котором, мы очутились. Прибавьте к этому то, что у нас нет ни единого друга, что весь мир предал нас: некоторые — из-за ненависти, другие — из-за слабости и честолюбия. Даже меня саму довели до того, что я испытываю ужас перед теми днями, когда нам дадут хотя бы некоторое подобие свободы. По крайней мере, ввиду того бессилия, на которое нас обрекли, у нас нет причины упрекать самих себя. В этом письме вы найдете всю мою душу…»
Позже я писала:
«Горе прежде всего заставляет человека осознать, что он собой представляет. В жилах моего сына течет моя кровь, и я надеюсь, что наступит день, когда он покажет, что достоит быть внуком Марии Терезии».
В действительности я стыдилась того, что мне пришлось вступить в переговоры с Барнавом. Я была неискусна в этом отношении. У меня не было желания жить иначе, как только честно.
Акселю я писала:
«Было бы благороднее отказаться одобрить конституцию, но отказ был невозможен… Позволь мне уведомить тебя о том, что проект, который был принят, является самым нежелательным из многих. К этому нас вынудили глупости, совершенные эмигрантами. Одобрив его, мы не должны были оставить ни малейших сомнений в том, что это одобрение было, чистосердечным».
Все это делало меня очень несчастной. Я думала о том, что моя матушка не одобрила бы моих действий. Но ведь она никогда не оказывалась в таком положении, в котором я теперь находилась. Она никогда не ехала из Версаля в Париж и из Варенна в Париж в окружении завывающей, кровожадной толпы.
Результаты одобрения королем конституции сказались немедленно. Из Тюильрийского дворца убрали строгую охрану. Больше не было охраны возле моих апартаментов. Мне позволили закрывать дверь моей спальни и спать спокойно.
Мы одобрили революцию, и нас больше не оскорбляли. Когда мы выходили на улицу, я слышала, как люди кричали «Да здравствует король!» и даже, что было самым необычным, «Да здравствует королева!».
Стоял февраль — самый разгар холодной, жестокой зимы. Я была одна в своей спальне на первом этаже, когда услышала чьи-то шаги. Я в ужасе вскочила. Ведь несмотря на то, что отношение к нам изменилось, я никогда не могла быть уверена, не появится ли в действительности одна из тех фигур, которые играли столь значительную роль в моих ночных кошмарах, с окровавленным ножом в руке, чтобы сделать со мной то, чем мне угрожали уже много раз.
Дверь моей комнаты была открыта, и я пристально всматривалась в проем. Я подумала, что сплю. Это было невозможно. Я сразу же узнала его, несмотря на то, что он изменил внешность. Ему никогда не удавалось обмануть меня. В ту минуту я чувствовала только радость — полнейшую, неподдельную радость, чувство, которое, как я думала, я никогда больше не испытаю.
— Аксель! — воскликнула я. — Это невозможно!
Он засмеялся и сказал:
— Разве ты не можешь поверить своим собственным глазам?
— Но прийти сюда…! Ах, это же опасно! Ты должен немедленно уйти!
— Радушный прием, нечего сказать! — со смехом ответил он. Манера, в которой он обнимал меня, свидетельствовала о том, что у него не было намерения покидать меня.
Я могла только льнуть к нему и не думала в тот момент о том, что привело его сюда, как он пробрался ко мне — ни о чем, кроме того, что он был тут.
Я была ошеломлена. Человек не может легко перейти от глубины отчаяния к вершинам счастья, и я сказала ему об этом. Я плакала и смеялась. Мы были вместе и на время отгородились от целого мира печали и ужаса. Такова была сила нашей любви.
Позже я узнала о его фантастических приключениях. Он писал мне: «Я живу только для того, чтобы служить тебе». И он был искренен.
Он добыл фальшивый паспорт, на котором подделал подпись короля Швеции. Предполагалось, что обладатель этого паспорта едет с дипломатическим визитом в Лиссабон. Паспорт был изготовлен для его камердинера, который играл роль господина, имевшего миссию в Лиссабоне, в то время как сам Аксель изображал его слугу. Бумаги не слишком тщательно проверяли, и они без особых трудностей добрались до Парижа. В Париже он остановился у друга, готового рисковать, помогая ему.
— Как только стемнело, — сказал он, — я пришел во дворец. У меня еще остался ключ, и я нашел неохраняемую дверь. И вот я пришел к тебе.
— Ведь они знают, что это ты помог нам бежать. Это же безумие!
Да, это было безумие — божественное безумие! И я не могла не радоваться его приходу.
Аксель оставался со мной всю ночь и весь следующий день. Вечером того дня я попросила Луи прийти в мои апартаменты, сказав ему, что его желает видеть старый друг.
Когда Луи пришел, Аксель с нетерпением рассказал ему о плане, который он задумал для следующего побега.
— Мы должны учиться на ошибках прошлого! На этот раз все должно закончиться успешно! — сказал он.
Луи покачал головой.
— Это невозможно.
— Может быть, следует попытаться? — предложила я.
Но я заметила упрямое выражение на лице моего мужа.
— Мы можем поговорить откровенно, — сказал он. — Меня обвиняют в слабости и нерешительности, но, поскольку еще никто и никогда не был в моем положении, нельзя сказать, как бы они стали действовать на моем месте. Я упустил подходящий момент для того, чтобы уехать. Этот момент наступил еще раньше, чем мы попытались бежать. Вот тогда-то и надо было действовать. С тех пор я так и не нашел другого такого момента. Все покинули меня.
— Но только не граф де Ферсен! — напомнила я ему.
Он грустно улыбнулся.
— Это правда. И я никогда не забуду о том, что вы сделали для нас. Друг мой, вокруг дворца расположилась Национальная гвардия. Это будет безнадежная затея, и поскольку положение еще ухудшилось из-за нашей первой попытки, то новая попытка лишь еще больше осложнит его.
Однако Аксель был убежден, что мы можем добиться успеха. Тогда король объяснил наконец истинную причину, заставлявшую его отказываться от помощи, которую ему предлагали. Дело было в том, что он дал слово не пытаться бежать снова.
Я рассердилась, но Аксель сказал мне:
— Король — честный человек!
Честный — да. Но какой прок от честности, если он имел дело с нашими врагами?
Однако Аксель был уверен, что сможет убедить короля Швеции Густава прийти к нам на помощь. Он немедленно вернется в свою родную страну и будет работать там ради нас.
Мы расстались, и он ушел. Я чувствовала себя несчастной, простившись с ним, и все же его визит до такой степени стимулировал меня, что надежда вновь вернулась ко мне. Аксель никогда не перестанет работать ради нас. Когда я думала об этом, я была способна поверить, что когда-нибудь все будет хорошо.
Но как же преследовало нас несчастье! В Швецию Аксель прибыл без всяких осложнений. Он пробыл там совсем недолго, когда до нас дошло известие о смерти короля Густава.
Перед кончиной король думал о нас, потому что его последние слова были: «Моя смерть принесет радость якобинцам в Париже».
Как он был прав! А для нас закрылся еще один путь к спасению.
Теперь мы могли рассчитывать только на помощь Австрии и Пруссии.
Ко мне вернулась мадам Кампан. Мне было очень приятно видеть ее, ведь я всегда любила ее, и мне нравилось ее здравомыслие. Теперь я вспомнила, как предусмотрительна она была, когда не одобрила роскошную дорожную карету, которую Аксель с такой гордостью подготовил для нас.