- Ах, верно, друг, ах, верно... Истинно сад мудрости... - обрадованно загнусил, зашамкал Остафий Долгополов и, юрко протянув руку к лежавшему на столе немецкому гаечному ключу, незаметно сунул его на ходу в карман свой. - Ах, ах! Ну, до чего речи твои мудрые, до чего пресладок глас твой...
Они вышли из покоев, пересекли двор; барбосы, виляя хвостами, залаяли на чужака, хозяин и гость вошли в избушку возле бани, маленькую красочную фабричку.
- Отец мой, царство ему небесное, был, как тебе ведомо, часовщиком, искусству от немцев обучен, и жил он в скудной бедности. Нешто часами в сём городишке проживёшь! И стал он яркие краски выделывать - кармин да бакан. Только краски, надо прямо сказать, были плоховаты у отца. А тут, сам знаешь, армия наша зело возросла, сукна для обмундирования занадобилась бездна, на краски страшный спрос. Ну вот, значит, как возмужал я, начал с красочным делом возиться, сорт улучшать...
- Терентий Иваныч, свет, одолжи ты мне, бога для, кармину да бакану своего. Еду я в Казань-город, тамо-ка, сказывают, в красках великая нужда, вот поеду, продам с барышом и денежки тебе доставлю, свет, с поклоном низким... А нет, лисьих мехов в орде куплю... Уж я не обману, я человек верный, кого хошь спроси.
Хозяин знал, что слава про Долгополова идёт худая: прощелыжник, жох, но по мягкому нраву своему не смог отказать купцу:
- Ладно, краски дам, ни-то. (Долгополов косорото осклабился - рот до ушей, бородёнка упёрлась в левое плечо.) А кармин у меня добрецкий, можно сказать - на всю Россию знаменитый, пробу посылал в Санкт-Петербург, в Академию художеств, постановлено признать кармин Терентия Волоскова "зело отличным и пригодным для изображения на картинах багрянца и малинового бархата с отливом", так и в грамоте на сей счёт прописано. Да и на фабриках для ситцепечатания, для сукон кармин мой в ход пошёл, заказов не обери-бери! - Волосков выпрямился, гордо откинул голову. - В сем звании красочных дел мастера служу государству и промышленности нашей... и сим горжусь...
- Исполать тебе, свет Терентий Иваныч! - вновь отвесил ему купец поясной поклон.
Льстивостью, нахрапцем Долгополов сумел выклянчить у хозяина два изрядных тюрючка красок и сто рублей наличными деньгами.
2
Мороз крепчал. На базаре крик, гам, толчея. Долгополова за полы хватают, всяк рвёт покупателя к себе:
- А вот поросёночек, а вот!..
Купил Долгополов живого поросёнка, взвалил в мешке на загорбок и посеменил мелкими шажками к воеводе. "Первеющее дело - пашпорт. А ну как не даст?.."
Воевода Ржева-города всем воеводам воевода, секунд-майор Сергей Онуфриевич Сухожилин, а по прозванью "Таракан". Такое от народа прозвище он получил не зря и вовсе не за свою наружность, а по причине практичного, во благо градожителей, ума. Но об этом замечательном событии мы своевременно читателей оповестим.
Воевода Сухожилин-Таракан - сын полка, он в армии Елизаветы дослужился до сержанта, а по хлопотам проживавшей во Ржеве княгини Хилковой был произведён в офицерский чин и назначен ржевским воеводой. Несёт он бремя службы вот уже двадцать лет, сначала был корпусом строен, затем стал богатеть, толстеть. Сначала ходил бритым, в парике, затем, махнув рукой на приказ, отпустил бородищу и лохматые волосы, как у кержака. Нрав у воеводы крутой, горячий, глаза завидущие, руки загребущие, да к тому же и добрым разумом не наделил его господь, водились за ним такие фокусы, что - ах! Но милостию божией, доброхотным заступлением престарелой княгини Хилковой, а наипаче через взятку златом, снедью и чем попало, воевода Таракан всякий раз выходил из-под суда бел и чист, аки снег блистающий. Слава тебе, господин, и тебе, княгиня, и вам, продажные суды, продажные души, великая слава и честь во веки веков. Аминь.
Мороз за щёки хватает, поросёнок визжит, купец покряхтывает. А вот и богатый каменный воеводский дом. У ворот в полосатой будке дремлет будочник с алебардой на плече, возле его ног рыжая шавочка по-сердитому пошавкивает.
- Пёсик, пёсик, на! - с опаской оглядываясь на собачку купец юркнул во двор, сдал поросёночка на кухне с низким поклоном воеводихе, сам - в канцелярию.
Пусто, столы заляпаны чернилами, гусиные перья разбросаны, пол в плевках, в рваных бумажонках. На воеводском, под красным сукном, столе петровских времён зерцало, пропылённые дела, на делах разомлевший кот дремлет, над столом в золочёной раме ее величество висит, через плечо генеральская лента со звездой, расчудесными глазами весело на Долгополова взирает.
Нет никого, в открытую дверь мужественный храп несётся, надо быть, сам воевода после сытой снеди дрыхнет. Долгополов топнул, кашлянул. Храпит начальство. Долгополов двинул ногой табуретку, двинул стол, барашком крикнул:
- Здравия желаю! Это я...
Храп сразу лопнул, воевода замычал, застонал, сплюнул и мерзопакостно изволил обругаться:
- Эй, писчик! Ты что, сволочь, там шумишь, спать не даёшь? Рыло разобью!
- Это я, отец воевода, - загнусавил высоким голосом Остафий Трифонович. - Раб твой худородный, купчишка Долгополов челом тебе бить пришёл. Не прогневайся, выйди, отец-благодетель...
В доме жара, от печей горячий воздух тёк, обрюзгший большебрюхий воевода выплыл из покоев в подштанниках, в расстёгнутой рубахе, босой. Волосы всклочены, борода лохмата, глаза бараньи, губы толстые. За окном сумерки, в канцелярии серый полумрак.
- Ты чего, дьявол, стучишь? - крикнул воевода. - Ах, это ты, Долгополов? Я думал - подканцелярист... Пошто поздно? Присутствие закрыто ведь, - воевода рыгнул, перекрестил рот, почесал брюхо, сел за стол. - Что скажешь?
- Ой, отец воевода. Сергей Онуфрич, до твоей милости я, пашпорт хочу исхлопотать, хочу в Москву да в Казань-город ехать по спешным делам моим.
- Эй, дай-ко-те квасу мне! - опять крикнул воевода и пожевал пересохшими губами. Потом прищурился на Долгополова, державшего под пазухой два тюрючка с красками, подумал: "Прощелыжник... Давно бы тебя, прощелыжника, надобно в кнуты взять, в тюрьме сгноить... Ишь ты, тюрючки. Мне люди добрые мешками носят". И воевода, отдуваясь, прохрипел: - Пашпорт тебе надобен? В Москву? В Казань?
- Так точно, милостивец, - переступил Долгополов мозольными ногами и благопристойно покашлял в горсть.
Воевода вдруг заорал:
- Марья! Квасу! - и стукнул жирным кулачищем по столешнице.
Спавший на столе кот в испуге вскочил, хищно прижал уши, хозяин сшиб его на пол, а купчик рыбкой нырнул в кухню, принёс деревянный жбан и кружку белого фаянса. Воевода окатил душу холодненьким, перевёл дух и сказал:
- Нет, не будет тебе пашпорта. Ты весь век свой шляешься, не сидится тебе на месте-то... Ты хлюст порядочный...
Долгополов сунул тюрючки на скамейку, всплеснул руками и, скосоротившись, повалился на колени:
- Милостивец, батюшка! Не губи, выдай... Самонужнейшие дела у меня в Казани.
- С пустыми руками к воеводе не ходят. Нет, не дам...
- Я твоей супруге поросёночка живенького принёс. Сосунок. К Рождеству Христову выкормишь.
- Поросёночка? Сам ешь. Не больно корыстен поросёнок твой. Ступай с богом, не дам.
- Батюшка, воевода пречестной! - взмолился Долгополов. - Я ныне человек разорившийся, панкрут, сам изволишь знать... А в дороге чаю дела поправить, может, паки богатым стану, паки откуп в Питере сниму, золотом засыплю тебя, отец.
- Ты на посуле, как на стуле... Знаю тебя, хлюст ты... Ступай!
Воевода встал и ушёл в покои, захлопнув дверь.
Долгополов покачал сокрушённо головой, вышел ни с чем на улицу. Сумерки сгущались. На западе широкая заря стояла.