На жёлтом небе, как на золоте, синели маковки церквей и колоколен. Будочник, взгромоздившись на приставленную к столбу лестницу, оправлял фонарь, подливая в него конопляное масло. На мрачно прошагавшего Долгополова рыжая шавочка пошавкивала. На душе у Долгополова кошки скребут. Ну да ничего, он этого воеводу-хабарника ещё уломает.
- А ну-ка, стукнусь к Твердозадову, авось ещё не дрыхнет, авось деньжат с него сдёрну; без деньжат куда пойдёшь, - вслух подумал опечаленный Остафий Трифонович.
Купец Абросим Твердозадов канатную фабричку имел, почитался в больших тыщах, недавно кирпичную церковь старообрядцам пожертвовал, но был груб, суров и на руку дюже ёрзок. Во Ржеве до пятнадцати таких канатных завезений, купцы делали из конопли верёвки самым незатейливым способом, а в работных людях у них городская голытьба да оброчные крестьяне.
Подошёл Долгополов к кирпичному двухэтажному дому. Над дубовыми воротами крест восьмиконечный врезан, под ним - медный складень. Постучал в калитку, спросил дворника:
- Сам-то дома?
- Дома. Токмо ной у него в поясах, спину пересёкло, кажись, лежит.
По блоку злющий кобель на цепи взад-вперёд сигал и люто лез на оробевшего купца. Творя молитву от укусов песьих, Долгополов на чёрное крыльцо, дёрнул в кухню дверь - не подаётся, дёрнул со всей силы - плохо заложенный крючок слетел, дверь разом распахнулась. Долгополова обдало паром, как из бани. Он шагнул в кухню и, чтоб тепла не упустить, захлопнул за собой дверь. Два сальных огарка сквозь пар чадят. Опершись о печку руками, согнув широкую красную спину (бородатую с плешью голову вниз), стоял голый человечище, хозяин Абросим Силыч Твердозадов, а его дородная красавица жена, тоже голая по пояс, в какой-то коротенькой юбчонке, со всем усердием и с молитвенным от немощи причётом растирала редькой поясницу супруга своего. Голый человечище кряхтел, охал, жалостно постанывал.
И лишь захлопнул вошедший Долгополов за собой дверь, вспугнутая хозяйка с визгом: "Ой-ой, кто это такое впёрся?" бросилась в покои, голый же человечище, не меняя положения, только обернул бородатый лик свой в сторону вошедшего и сипло закричал:
- Дворник, ты? Эк тебя, дьявола, прости меня, господи, черти-то носят. Никак, крюк в двери сорвал. Пошёл, стерва, вон!..
- Не извольте беспокоиться, Абросим Силыч. Это не дворник, а самолично я, Долгополов Остафий...
- Ты? Пошто ты, тварь, не в показанное время лезешь, пошто двери чужие ломаешь, аки тать? Тут женщина в нагом естестве, а он, собака...
- Я, Абросим Силыч, видит бог, защурившись стоял и наготы вашей супруги не приметил, - врал Долгополов, отлично зная, сколь ревнив был Твердозадов к красавице жене своей. - Я, Абросим Силыч, в простоте душевной деньжонок у вас попризанять насмелился-с... Дозарезу нужны, Абросим Силыч... Погибаю-с, - пел елейным голосочком Долгополов.
Забыв про поясницу, ревнивый муж вгорячах быстро распрямился, от резкой боли застонал и, шагнув к попятившемуся Долгополову, весь затрясся в злобе:
- Тебе... денег... Тьфу!.. Ты, мошенник, чуть в трубу меня не выпустил. Плут ты, по тебе давно тюрьма плачет... Уйди, зелье лихое, пока я те щёлоком морды не ошпарил!
Долгополов схватился за дверную скобку:
- Не извольте гневаться, Абросим Силыч. Уж ежели я мошенник да плут, так вы вдвое...
Великан хозяин молниеносно сгрёб ухват, замахнулся им на Долгополова, пинком ноги вышиб его за дверь и, выскочив вслед за ним, орал:
- Митька! Ивашка!.. Спускай собак... Трави его, асмодея!
Вперевёрт кувыркаясь с лестницы, заполошно орал и Долгополов:
- Постой, постой, длиннобородый чёрт! Я те покажу, как честных людей увечить... Я самому воеводе жалобу подам! Он те бороду-то рыжую убавит...
- Чихал я на твоего воеводу-дурака! Жулик твой воевода, крохобор.
Ивашка, чёрт, чего смотришь? Дуй его!
И Твердозадов, опять заохав, скрылся в кухню, а дворник схватил Долгополова за шиворот и поволок со двора, как волк барана.
3
На другой день мрачный Остафий Трифонович, похлебав толокна с квасом, снова направился в воеводскую канцелярию. Скучала поясница, побаливала голова от вчерашней затрещины. Подьячий в медных больших очках, писчик и два подкопииста, поскрипывая гусиными перьями, строчили бумаги. Кот сидел на полке с законами, умывался лапой, зазывал гостей. Воеводы не было. По случаю рождественского поста он говел, ещё из церкви не приехал. Долгополов вышел на улицу, ждал у ворот, вёл беседу с будочником.
- Идёт, идёт такой слушок, - охрипшим голосом говорил бударь, для сугрева переминаясь с ноги на ногу. - Токмо я сему веры не даю, ни боже мой! Может ли такое статься, чтобы из мёртвых царь воскрес? Ни боже мой! Вчерась двоих пьяных загребли в кабаке за язычок, маленько попытали батожьем острастки ради, да с пьяного чего возьмёшь...
Подкатил воевода с бубенцами. Прохожие, сдёрнув с голов шапки, низко кланялись начальству. Долгополов подхватил воеводу под ручку, подсобил из саней выпростаться, на крыльцо взойти.
- Не дам, не дам, - бормотал воевода, обдирая сосульки с густых усов. - За пашпортом? Не дам...
- Я, отец воевода, с жалобой к твоей милости пришёл. Дай защиту...
- С жалобой? На кого показываешь?
- На ирода и разбойника, на Аброську Твердозадова.
- Ась, ась? - и воевода, чтоб лучше слышать, отогнул стоявший кибиткой лисий воротник. - На кого? На Аброську Твердозадова? Давай-давай его сюда... Он предо мной шапки не ломает, его гордыня заела. Он, подлец, на меня в Тверь жалобу писал... Он вроде тебя - хлюст, а нет, так и погаже... Давай-давай... В чём обвиняешь? Шагай за мной...
Воевода стал весёлым, суетливым, сказал:
- Обожди, пожалуй, в канцелярии, я чайку испью. Приобщался сегодня я...
Через час в канцелярии появился воевода в кургузом мундире и при шпаге. Все вскочили, бросили перья, с низким, подобострастным поклоном гулко прокричали:
- С принятием святых таинств поздравляем, васкородие! Имеем честь!
- Спасибо, ребята... Долгополов! Показывай, в чём дело. Иван Парфёнтьич, садись сюда, пиши.
Долгополов и подьячий подошли к красному столу. Подьячий, гусиное перо за ухом, сел, разложил пред собой голубовато-серые листы бумаги, протёр концом скатерти очки, откашлялся. Писчики, водя вхолостую перьями и притворяясь, что усердно пишут, навострили уши. Долгополов гундосым голосом стал давать показания, стараясь обелить себя и во всём обвиноватить Твердозадова.
- ...Тут он, аспид, сверзил меня с лестницы и начал всячески поносить твою милость, отец-воевода, непотребной бранью...
- Какими словесами?
- Срамно вымолвить. Не точию словом произносить, но и писать зело гнусно и мерзко, сиречь такие словеса, ажно язык мой прильпне к гортани моея... Боюсь.
- Ну, молви, молви смело, не опасайся... А нет - и тебе, хлюст путаный, кнуты будут. - И бараньи глаза воеводы омрачились.
- Господин воевода! Лучше допроси дворника евонного, Ивашку. Он, смерд, слышал хозяйскую хулу на твою милость... Вели сыскать его. Да и Аброську Твердозадова зови...
- Писчик! - крикнул воевода. - Пошли солдата за Ивашкой.
Вскоре привели в канцелярию Ивашку. Это - широкоплечий, призёмистый парень лет двадцати пяти, кудрявый, без бороды и без усов. Глаза злые, губы толстые. Он - сирота, крепостной господ Сабуровых, числился на оброке, подрядился, по письменому договору, служить три года Твердозадову на его канатной фабричке. И, как водится, попал в большую кабалу: помещик вскоре запродал его ещё на два года и половину денег за его службу забрал вперёд. А служба у купца анафемская. Пробовал Ивашка бежать, но был сыскан, отдан на расправу воеводе.