В комнате не было умывальника. На кровати лежало дешевое грубое покрывало. На треножнике из бамбука стоял умывальный таз.
- Я знаю, что делаю, - вдруг прервал молчание Малыш Луи. - И не Жэну, как он ни хитер, меня учить.
В окно вливалась тихая прохладная ночь. С улицы доносился шум проезжавших машин.
- Должен сказать тебе, мне всегда претило, что ты находишься в таком заведении.
Видно, несколько часов, проведенных в автобусе, его разморили. По крайней мере, он был внимателен, даже нежен.
- Ну что ж ты стоишь! Будь как дома. Или не довольна, что я тебя оттуда увез?
- Я думаю только о том, что теперь будет.
И тут его прорвало. Малыш Луи редко в своей жизни так много говорил. Он ежеминутно подходил к окну и выглядывал на улицу, словно его воодушевляли мерцавшие вдали огоньки.
- Вот увидишь, я обделаю все почище, чем Жэн. На, возьми для начала! - И он вынул из кармана недорогое гранатовое колечко, украшенное потускневшими жемчужинами.
- Она подарила мне его вчера. Она дарит мне все, что я хочу. В бумагах у нее я нашел квитанцию на норковую шубу, сданную на лето на хранение.
- А кто она такая?
- Прежде всего, фамилия ее не д'Орваль, как она утверждает. По документам она вдова Ропике, урожденная Сальмон. Ясно одно: живет как живется, ничего не делая, и пишет письма нотариусу в Орлеан.
- Зачем?
- А я почем знаю? Завтра или послезавтра ты случайно окажешься в казино, когда мы с ней будем там, и я представлю ей тебя как родственницу.
Луиза покорно слушала, не выказывая ни малейшей заинтересованности. Чтобы хоть чем-то заняться, она привела в порядок белье и одежду, которые успела с собой захватить, и перестелила по своему вкусу постель.
- Вчера я ее первый раз отлупил. Стою я себе в коридоре, болтаю с соседкой - есть там одна цыганка. Она всегда приоткрывает дверь, как только заслышит мои шаги.
Вдруг, как на грех, появляется старуха и поднимает шум.
- А что она потом сказала?
- Когда?
- Когда ты ее поколотил.
- Просила прощения. Упрашивала, чтоб я ее не бросал. Клялась, что покончит с собой, если я уйду. Знаешь что, давай прошвырнемся! Еще нет двенадцати.
Они прошлись по молу. Луиза повисла на руке Малыша Луи, а он, сунув руки в карманы, нарочно делал большие шаги, чтобы заставить ее семенить, - пусть помнит о его превосходстве.
Они шли молча, сталкиваясь с людьми, чьи лица с трудом можно было различить во мраке, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть на освещенную виллу или затормозившую машину. И вдруг ни с того ни с сего Малыш Луи выпалил:
- Жэн и вся его бражка - круглые идиоты.
У него накипело, и это прорывалось постепенно, в сумбурных фразах:
- Всегда у них так будет... А все оттого, что ума не хватает... Из них всех стоящий парень один Лионец, потому что у него есть опыт. Но и этот думает о себе, что он пуп земли.
- Как тебе кажется, мы на нее не нарвемся?
- На кого это?
- Да на твою старуху.
- Можешь не беспокоиться. В эти часы она всегда торчит в казино, но ставит редко и только по сто су...
Мне кажется, она скуповата.
..
Мне кажется, она скуповата.
Он отвечал на ее вопросы, а сам думал о Жэне, Чарли, Лионце, Титеве - обо всех тех, кого называли "марсельцами", об этих парнях, которые никогда не принимали его всерьез.
"Оставался бы ты лучше краснодеревщиком", - частенько твердили они ему.
Это и было его ремеслом, настоящим ремеслом.
Когда в начале войны мать его бежала из Лилля от немецкой оккупации, она осела, бог весть почему, в деревушке Ле-Фарле, между Тулоном и Каркераном. У нее на руках было двое малышей, муж еще на родине умер от чахотки, и пришлось наниматься поденщицей.
Потом старый Дютто, владелец виноградников, взял ее к себе на работу, она выполняла обязанности служанки, а заодно и другие. По крайней мере, так говорили.
Малыша Луи сначала определили в Ле-Фарле учеником к столяру, потом в один прекрасный день он сбежал в Тулон и, перебираясь с места на место, добрался в конце концов до Лиона.
Там он проработал до той поры, пока не пришлось отбывать воинскую повинность, и даже после армии какое-то время еще столярничал то в Марселе, то в Сен-Тропезе, то полгода в Сете, потом снова в Тулоне.
- Занимался бы лучше своим ремеслом, - посмеивались "марсельцы".
Даже теперь, когда он был женат и Луиза мытарилась в этом заведении, а он при случае помогал им в разных делишках, они называли его "артистом".
- Посмотрим еще, буду ли я ждать, пока они отвалят мне мою долю, - сказал он с угрозой в голосе, когда они миновали казино.
Потом его мысли перескочили на другое:
- Хочешь на нее взглянуть? Слушай! Я сейчас войду первый, сяду возле нее...
- Но я не одета...
- Это не беда. Хватит у тебя на входной билет?
Он прошел мимо контроля с видом завсегдатая, оглядел столы, за которыми шла игра, и отыскал глазами Констанс, сидевшую, как обычно, возле крупье в первом ряду у стола с рулеткой.
Она всегда дожидалась, пока освободится место слева от крупье, и только тогда вынимала из сумки маленький серебряный карандаш, стофранковый билет и карточки для рулетки, на которых отмечают ходы.
Не прошло и минуты, как вошла Луиза. Малыш Луи чуть заметно улыбнулся ей и подсел к Констанс, по которой словно пробежал электрический ток, когда она почувствовала, что он рядом.
- Тс-с! - прошептала она, прикладывая палец к губам и указывая на лежащую перед ней на столе порядочную кучку фишек. - Подожди меня в баре.
Потом материнским жестом сунула ему в руку пригоршню жетонов, повернулась к крупье и спросила:
- Есть еще время?
- Ставьте быстрее! Ставок больше нет! Семерка...
Констанс поискала глазами Малыша Луи, показала на семерку, потом на свои фишки, и глаза ее повлажнели от радости и гордости.
***
- И часто она выигрывает?
Они сидели в баре. Луиза, не привыкшая обедать в одно время, к полуночи всегда чувствовала голод и потому заказала себе сандвич. Со своих высоких табуретов они разглядывали игорный зал. В этом казино редко попадались люди в вечерних туалетах. Среди игроков было немало женщин, и почти все - в возрасте Констанс Ропике.
- Делайте игру! Ставок больше нет!
- И часто она выигрывает? - переспросила Луиза.
- Случается.