А над мостовой, над пляжами и над морем растекался раскаленный добела зной. Было не больше десяти часов утра. С пляжа наносило гул, похожий на далекий шум растревоженной толпы. На улицу выходили в купальных костюмах мужчины и женщины, пили газированную воду под круглыми большими зонтами. Я не торопился, но все равно подошел к «Дюльберу» первым. В открытых дверях ресторана стояли два стула спинками на улицу.
— А я что говорил? Он уже тут, — сказал Сашка.
— Где Инка? Сдала экзамен? — спросила, подходя, Женя.
Удивительно глупые вопросы. Если бы Инка сдала экзамен, где бы она могла быть, как не здесь, со мной? Я и не подумал отвечать Жене. На голове у нее была новая соломенная шляпа с широкими полями, и Женя воображала, что выглядит в ней чрезвычайно элегантной. Я повернулся к Жене спиной и спросил Витьку:
— Что нового?
— Ничего.
— Так ты едешь?
— Поеду, если в Ленинград.
— Мы же ясно написали в заявлении: военно-морское училище, город Ленинград, — сказал Сашка.
— Не знаю, что писали вы, а я завтра посылаю документы в Ленинградскую консерваторию.
Женя демонстрировала свой твердый характер. Нашла чем удивить. Как будто мы не знали, что она может ездить на Витьке верхом.
Сашка сказал:
— Все понятно. Нет, вы видели, чтобы на пляже в такую рань было столько народу? Пошли. Иначе вам придется лезть на крышу навеса.
— Мне надо зайти в школу за Инкой.
— Начинается, — сказал Сашка. — Чтобы через час был на пляже. Мы будем там под третьим навесом. Имей в виду, через час тебя будет ждать партнер.
Они вышли на мостовую и сразу посветлели: на солнце все кажется светлее. Они перешли мостовую и противоположный тротуар. Катя и Женя присели на низкую и широкую каменную ограду, отделявшую пляж от улицы, и стали снимать туфли. Витька нагнулся и развязывал шнурки на Жениных туфлях. Сашка стоял и смотрел, как Катя, положив ногу на колено, расстегивала перепонки. Я тоже смотрел. После вчерашнего разговора с Сашкой я улавливал каждую мелочь, которая могла подтвердить мои догадки. Я больше не мог смотреть на Катю и Женю просто как на подруг. Катю в моих глазах окружала волнующая таинственность. А Женя мне не нравилась как девчонка, и мне становилось неприятно, когда я думал, что у нее с Витькой могут быть такие же отношения, как у меня с Инкой.
Катя перекинула через ограду ноги, спрыгнула на пляжный песок и пошла к морю. Сашка положил руку на ее плечо и что-то ей говорил. Катя поднимала к нему лицо и смеялась. Ноги у нее заплетались, потому что неудобно было идти по сыпучему песку с поднятым вверх лицом.
Я достал папиросы. И прежде чем закурить, почувствовал во рту горький, шершавый дым. Но я все равно закурил и неторопливо пошел по улице. Потом я сидел в холодке в углу школьного двора и ждал Инку. Ждать пришлось недолго. Надо было бы, конечно, сейчас закурить, но от одной мысли об этом меня затошнило.
— Инка! — крикнул я, когда она вышла во двор.
Инка не пошла ко мне, а ждала, пока я подойду. Поэтому я сразу понял: что-то случилось.
— Провалилась?
— Ничего не провалилась.
Во двор вышли несколько мальчиков и девочек из Инкиного класса. Инка громко сказала:
— Идем отсюда.
Я подумал, что Инка схватила «уд» и, как обычно, решила, что с ней поступили несправедливо. Мы вышли на улицу и пошли направо, вдоль ограды порта, — так было ближе на пляж.
— Пусть что хотят делают, а я не поеду, — сказала Инка.
— Куда не поедешь?
— Не знаешь куда? Не знаешь? На прополку овощей, вот куда.
— Когда надо ехать?
— В «молнии» написано — через неделю.
— Говорила с ребятами?
— Со всеми говорила, всем объясняла. Никто ничего не хочет слушать. У всех, говорят, найдутся уважительные причины.
Ну, какие причины? Какие причины?
На что я надеялся? Зачем задавал вопросы? Как только Инка сказала, зачем и куда она должна ехать, я понял: деваться некуда — Инка уедет. Но мне самому надо было привыкнуть к мысли, что через семь дней ее не будет. К этому невозможно было привыкнуть. Еще вчера неизбежность разлуки была такой неопределенной: когда-то, через какое-то время должен был уехать я. Но представить себя в нашем городе без Инки я не мог.
— Поговори с Юркой.
Мы прошли сквер. Молодые деревья совсем не давали тени, и пустые скамейки жарились на солнце. Я шел молча. А что я мог говорить? Я знал, что не буду просить Юрку разрешить Инке остаться в городе. Не буду потому, что сам бы никому не разрешил остаться, если бы весь класс уезжал в подшефный колхоз. Но сказать это Инке прямо я почему-то не решался.
— Поговоришь с Юркой? — Инка подняла ко мне лицо. В глазах ее, полных слез, блеснули радужные искры. Лучше было не смотреть в Инкины глаза.
— Не могу, — сказал я и сам не узнал своего голоса. У меня во рту пересохло, и голос был хриплым. Я повторил про себя: «Не могу». Где-то я уже слышал это слово. Совсем недавно слышал и старался припомнить: где? Ну конечно, когда я просил маму не говорить с Алешей Переверзевым, она, кажется, ответила: «Должна поговорить, но не могу». А почему «должна»? Может быть, и я должен поговорить с Юркой? У меня голова пошла кругом. А Инка шла и молчала и сосредоточенно смотрела себе под ноги. — Инка, посоветуемся с нашими. Может быть, Сашка что-нибудь придумает.
— Хорошо, посоветуемся, — сказала Инка. Мне показалось, что она за что-то меня осуждает. Такого я не мог вытерпеть.
— Вообще не вижу никакой трагедии; если мы задержимся в городе, я приеду к тебе. Слышишь?
Инка молчала.
— Слышишь?
— Я же не глухая.
Я не понимал тогда то, что понял теперь: прав был не я, а Инка. Она не могла согласиться на преждевременную разлуку. А я не смог пойти к Юрке Городецкому и объяснить ему, что Инка имела на это право. Может быть, я просто испугался за свою репутацию комсомольского вожака? Наверно, и это было. Но даже наедине с собой я не позволял себе думать, что Инка права. И злился. Не на себя, а на Инку, за то, что она заставляла меня чувствовать мое бессилие…
Если бы я сумел тогда взглянуть на все это человеческими глазами…
Мы повернули за угол и, не доходя «Дюльбера», перешли мостовую. Инка села на каменную ограду, сбросила с ног лодочки и стала снимать носки. Носки она оставила на ограде и спрыгнула на песок. Инка шла к морю не оглядываясь. Я нагнулся и поднял ее лодочки — они хранили чуть влажное тепло Инкиных ног, — вложил в них носки и пошел вслед за Инкой. Я и не думал ее догонять. Я шел за ней и нес ее туфли. Как она могла догадаться, что я понесу ее туфли? Никогда раньше я этого не делал. Она лишь мельком взглянула на меня, прежде чем спрыгнуть на песок, а теперь шла впереди, так и не посмотрев, взял ли я туфли.
— Почему я должен носить твои туфли?
— Не носи. — Инка даже головы не повернула.
— Имей в виду, я сейчас брошу их на песок.
— Бросай.
Я и не думал бросать. Мне было приятно нести Инкины туфли. Просто меня злила ее самоуверенность. Мы нашли Катю. Она сидела одна недалеко от воды.
— Как сдала? — спросила Катя.
— Представь себе, на «отлично».
— Где все? — спросил я.
— Витя и Женя купаются. А Сашка где-то носится. Прибегал два раза, тебя спрашивал.
Катя сидела лицом к морю. Ее вытянутые ноги были засыпаны песком. Она смотрела на нас, повернув голову и откинув ее назад. Глаза у Кати были, как у Нюры, Алешкиной сестры, переменчивы, как цвет моря. Такие глаза часто бывают у морских девчонок; голубизна их глаз то сгущается до синевы, то бледнеет, становясь почти прозрачной. Море и Катины глаза были одного цвета.
— Такая жара, а ты не купаешься. — Инка расстегнула крючки на юбке, и она скользнула вниз по ее ногам.