Они сидели за маленьким столиком в углу, а справа от них, за столиком побольше, сидели четыре женщины. Одна из них была в трауре, но траур выглядел так театрально, что напоминал полковнику Диану Маннерс, игравшую монахиню в «Чуде» Макса Рейнгардта. У женщины было миловидное, пухлое, веселое от природы лицо, и траур выглядел на ней нелепо.
«У другой женщины за этим же столиком волосы в три раза белее, чем обыкновенная седина, — думал полковник. — Лицо у нее тоже симпатичное». Лица остальных женщин ему ничего не говорили.
— По-твоему, они лесбиянки? — спросил он Ренату.
— Не знаю. Но они очень милые.
— По-моему, лесбиянки. А может, просто подруги. Или и то и другое. Мне-то все равно, я их не осуждаю.
— Я люблю, когда ты добрый.
— Как ты думаешь, слово «доблестный» произошло от слова «добрый»?
— Не знаю, — сказала девушка и кончиками пальцев погладила его искалеченную руку. — Но я люблю тебя, когда ты добрый.
— Тогда я постараюсь быть добрым, — сказал полковник. — А кто, по-твоему, вон тот сукин сын, который сидит за ними?
— Ненадолго же хватает твоей доброты, — сказала девушка. — Давай спросим Этторе.
Они поглядели на человека, сидевшего за третьим столиком. У него было странное лицо, напоминавшее увеличенный профиль обиженного судьбою хорька или ласки, а кожа испещрена оспинами и пятнами, как поверхность луны, на которую смотришь в дешевый телескоп; полковник подумал, что человек этот похож на Геббельса, если бы у герра Геббельса загорелся самолет и он не смог оттуда вовремя выброситься.
Над лицом, которое беспрерывно во что-то вглядывалось, словно все на свете можно узнать — стоит только разглядеть или выспросить как следует, торчали черные волосы, но совсем не такие, как у людей. Казалось, будто с него сняли скальп, а потом наклеили волосы обратно. «Занятный тип, — думал полковник. — Неужели он мой соотечественник? Похоже, что да».
Когда тот, прищурившись, разговаривал с пожилой цветущей дамой, сидевшей рядом, в уголках его рта выступала слюна. А эта женщина похожа на американских матерей, которых изображают в «Ледис хоум джорнэл». «Ледис хоум джорнэл» регулярно выписывали для офицерского клуба в Триесте, и полковник всегда его просматривал. "Превосходный журнал, — думал он, — половой вопрос наряду с самой изысканной кулинарией. Возбуждает и тот и другой аппетит.
Но кто же он такой, этот тип? Чем не карикатура на американца, которого наскоро пропустили через мясорубку, а потом окунули в кипящее масло. Что-то я, кажется, опять не очень добрый", — подумал полковник.
К их столику подошел Этторе, — лицо у него было аскетическое, но он любил пошутить и не верил ни в бога, ни в черта. Полковник его спросил:
— Кто эта одухотворенная личность?
Но Этторе только развел руками.
Человек был невысокий, смуглый, глянцевитые черные волосы удивительно не шли к его странному лицу. "У него такой вид, — думал полковник, — будто он забыл переменить парик, когда постарел. Но лицо поразительное. Похоже на холмы вокруг Вердена. Не думаю, чтобы это был Геббельс, зачем бы он выбрал себе такое лицо в те дни, когда все они разыгрывали «Сумерки богов»? «Komm, susser Tod» 31 . Ну что ж, в конце концов, все они отхватили по большому, сочному ломтю этой самой susser Tod".
— Не хотите ли бутерброд с susser Tod, мисс Рената?
— Пожалуй, нет, — сказала она. — Хотя я люблю Баха и знаю, что Чиприани мог бы приготовить мне такой бутерброд.
— А я ничего и не говорю против Баха.
— Знаю.
— Черт подери! — сказал полковник. — Бах ведь, в сущности, был нашим союзником. Как и ты, — добавил он.
— Ну, меня ты, пожалуйста, не трогай!
— Дочка, — сказал полковник, — когда же ты поймешь, что мне можно над тобой шутить, — ведь я тебя люблю!
— Я это поняла. Но, знаешь, гораздо веселее, когда шутки не очень грубые.
— Хорошо. И я понял.
— Сколько раз ты думал обо мне на этой неделе?
— Все время.
— Нет, скажи правду!
— Правда. Все время.
— Ты думаешь, у нас с тобой это такой уж тяжелый случай?
— Почем я знаю, — сказал полковник. — Как я могу знать?
— Надеюсь все-таки, что у нас с тобой это не такой уж тяжелый случай. Я никак не думала, что это будет такой тяжелый случай!
— А теперь думаешь?
— Да, теперь я вижу, — сказала девушка. — Теперь, и навсегда, и во веки веков. Я правильно сказала?
— Довольно и одного «теперь». Скажите, Этторе, а этот тип с обаятельным лицом — рядом с ним сидит такая симпатичная женщина, — он не в «Гритти» живет, а?
— Нет, — сказал Этторе. — Он живет поблизости, но иногда ходит в «Гритти» обедать.
— Великолепно, — сказал полковник. — Теперь я знаю, на что мне смотреть, когда нападет тоска. А кто ему эта женщина? Жена? Мать? Дочь?
— Увы! Не знаю! — сказал Этторе. — Мы тут в Венеции почему-то за ним плохо следили. Он у нас почему-то не вызывал ни любви, ни ненависти, ни страха, ни подозрений. Но вас он в самом деле интересует? Я могу расспросить Чиприани.
— Давай-ка лучше закроем на него глаза, — сказала девушка. — Ты так, кажется, говоришь?
— Что ж, давай закроем.
— Ну да, раз у нас так мало времени, Ричард. Зачем на него тратить время?
— Я смотрел на него, как на рисунок Гойи. Лица ведь — те же картины.
— Смотри на мое лицо, а я буду смотреть на твое. Давай на него закроем глаза, хорошо? Он ведь пришел сюда просто так и никому не мешает.
— Давай я буду смотреть на твое лицо, а ты на мое не смотри.
— Нет, — сказала она. — Это нечестно. Мне ведь твое лицо надо запомнить на целую неделю.
— Ну а что ж тогда мне прикажешь делать? — спросил ее полковник.
К ним опять подошел Этторе — это был отчаянный заговорщик, и, быстро, как истинный венецианец, наведя справки, он сообщил:
— Мой товарищ, который работает в той гостинице, говорит, что он выпивает три-четыре рюмки виски, а потом садится и пишет очень длинно и бегло далеко за полночь.
— Представляю, как это увлекательно будет читать!
— Да, и я себе представляю, — сказал Этторе, — Данте, наверно, работал иначе.
— Данте был тоже vieux con, 32 — сказал полковник. — Как мужчина, а не как писатель.
— Вы правы, — признался Этторе. — Никто из знатоков, кроме флорентийцев, не будет этого отрицать.
— Начхать нам на Флоренцию, — сказал полковник.
— Ну, это не так-то просто, — сказал Этторе. — Многие пытались, но редко кому это удавалось. А чем она вам, полковник, не нравится?
— Трудно объяснить. Когда я был мальчишкой, там был сборный пункт моего полка. — Он сказал по-итальянски — deposito.
— Тогда понятно. У меня тоже есть причины ее не любить. А вы знаете какие-нибудь хорошие города?
— Да, — сказал полковник. — Этот. Кое в чем Милан, Болонья. И Бергамо.
— Чиприани припас много водки на случай, если придут русские, — сказал Этторе. Он любил отпустить крепкую шуточку.
— Они привезут свою водку. И пошлины платить не будут.
— А Чиприани все же подготовился к их приходу.
— Ну, тогда он — единственный, кто к этому готов. Посоветуйте ему не брать от младших офицеров чеков на Одесский банк, и спасибо вам за сведения о моем соотечественнике. Больше я не буду отнимать у вас время.
Этторе отошел. Девушка заглянула в старые стальные глаза полковника и положила обе свои руки на его искалеченную руку.
— Ты сегодня довольно добрый, — сказала она.
— А ты ужасно красивая, и я тебя люблю.
— Ну что ж, это приятно слышать!
— Где мы будем ужинать?
— Мне надо позвонить домой и спросить, можно ли мне не ужинать дома.
— А почему та стала грустная?
— Разве я грустная?
— Да.
— И совсем я не грустная. Такая же веселая, как всегда. Честное слово, Ричард.