– Пора ужинать, – заметил я, взглянув на часы. – Давайте отложим это до завтра, – невинно предложил я, и обе женщины яростно повернулись ко мне.
– Мы не… – начала Салли, потом увидела выражение моего лица и облегченно вздохнула. – Не надо шутить такими вещами, – строго сказала она.
– Ну, профессор Гамильтон, – спросил я, – чего же вы ждете?
– Действительно, чего? – сказал он, и мы вдвоем занялись печатью. При помощи кусачек перерезали золотую проволоку, осторожно отделили печать. Крышка поднялась легко, внутри оказался обычный завернутый в ткань цилиндр. Однако никакого знакомого неприятного запаха кожи. Элдридж, чьи руки походили на пару тонких белых свечей, не смог поднять кувшин. Я осторожно положил сосуд на бок (Элдридж придерживал) и вытащил увесистый свиток. Обертка сохранилась в целости.
Все молча смотрели на цилиндр. Я догадывался, из чего он. Только один материал может быть таким тяжелым, но все-таки я с упоительной дрожью радости ждал подтверждения.
Разумеется, это оказался свиток с записями, но не кожаный. Плоский лист чистого золота. В шестнадцатую дюйма толщиной, восемнадцать дюймов шириной и двадцать один фут длиной. Весил он 1954 унции, общая стоимость материала превышала 85 тысяч фунтов. Всего таких свитков было пять – 425 тысяч фунтов, но это составляло лишь ничтожную часть стоимости содержания.
Прекрасный мягкий металл разворачивался легко и быстро, как будто торопился открыть нам тайны древних. Буквы были очень искусно вырезаны на золоте острым инструментом гравера, свет, отраженный от поверхности свитка, слепил читателя.
Мы все зачарованно ждали, пока Элдридж покрывал блестящую поверхность черной краской из ламповой сажи и осторожно протирал ее. Теперь каждая буква четко выделялась, черная на золоте. Элдридж поправил очки и принялся сосредоточенно изучать строчки на пуническом. Потом начал делать какие-то бессодержательные замечания, бормотать, а мы все теснее толпились вокруг, как дети в ожидании сказки.
Думаю, я выразил общее мнение, когда наконец выпалил:
– Ради бога, читайте наконец!
Элдридж поднял голову и злорадно улыбнулся.
– Очень интересно, – сказал он. И заставил нас ждать еще несколько секунд, прикуривая сигарету. Потом начал читать. (Тут же стало ясно, что мы выбрали самый первый свиток из серии и Элдридж читает примечание автора.) – Пойди в мой склад и принеси пять сотен пальцев лучшего золота Опета. Преврати их в свиток, который никогда не сгниет, чтобы эти песни могли жить вечно. Чтобы слава нашего народа вечно жила в словах нашего возлюбленного Хая, сына Амона, верховного жреца Баала и любимца Астарты, носителя Чаши жизни и Топорника богов. И пусть читают его слова и радуются, как радуюсь я, пусть слышат его песни и плачут, как плакал я, пусть звучит его смех долгие годы, пусть живет его мудрость вечно.
Так сказал Ланнон Хиканус, сорок седьмой Великий Лев Опета, царь Пунта и четырех царств, правитель южных морей и владыка водных путей, повелитель травянистых равнин и гор за ними.
Элдридж прервал чтение и обвел взглядом наши напряженные лица. Все молчали. То, что мы услышали, совсем не походило на сухие перечни, торговые записи и приказы Совета. Свиток был насыщен самим духом, самой сутью этого народа и этой земли.
– Фью! – присвистнул Рал. – У него был отличный пресс-агент.
Я почувствовал раздражение из-за такой неуместной непочтительности.
– Продолжайте, – сказал я, и Элдридж кивнул. Он раздавил окурок в пепельнице, стоявшей рядом, и продолжал читать, останавливаясь, только чтобы дальше развернуть свиток и покрыть его краской; он читал, а мы слушали, совершенно очарованные. Стремительно летели часы, а мы слушали стихи, стихи Хая Бен-Амона, звучащие через два тысячелетия.
Опет породил своего первого философа и историка. Слушая строки давно умершего поэта, я ощущал странное душевное родство с ним. Я понимал его гордость и мелкое тщеславие, восхищался его храбростью, прощал необузданный полет фантазии и совершенно очевидные преувеличения. Его рассказ пленил меня.
Повествование начиналось с Карфагена: окруженный волками Рима, осажденный город истекал кровью, а легионы Сципиона Эмилиана шли на приступ со словами «Карфаген должен быть разрушен».
Хай рассказывал, как Гасдрубал послал быстроходный корабль по Средиземному морю туда, где у северного берега Африки последний потомок некогда могущественной семьи Барки – Гамилькар – ждал с флотом из пятидесяти семи больших боевых кораблей.
Осажденный вождь ждал помощи, а бури и встречные ветры не позволили ей прийти. Сципион ворвался в город, и Гасдрубал погиб с окровавленным мечом в руке, изрубленный на куски римскими легионерами под большим алтарем в храме Эсмуна на холме.
Элдридж замолк, и я заговорил впервые за полчаса.
– Вот вам и первая дата. Третья Пуническая война и разрушение Карфагена, сто сорок шестой год до Рождества Христова.
– Вероятно, это также начальная дата опетского календаря, – согласился Элдридж.
– Продолжайте, – сказала Салли. – Пожалуйста, продолжайте.
Две биремы сумели избежать резни и печальной участи Карфагена. Они с попутным ветром примчались туда, где в досаде томился Гамилькар, и поведали ему о смерти Гасдрубала и о том, как Сципион посвятил Карфаген богам преисподней, сжег город и сровнял его стены с землей, пятьдесят тысяч уцелевших продал в рабство, засеял поля солью и под страхом смерти запретил жить в развалинах.
«Такую великую ненависть, такие жестокие дела могут рождать только сердца римлян!» – восклицал поэт. Двадцать дней и двадцать ночей Гамилькар Барка оплакивал Карфаген, прежде чем созвать своих капитанов.
Они пришли, девять мореходов, и поэт Хай перечислил их всех: Задал, Ханис, Хаббакук Лал и остальные. Некоторые хотели сражаться, но большинство выступало за бегство, потому что жалкой горсти карфагенян было не выстоять против легионов Рима и его ужасного галерного флота.
Казалось, для карфагенян нет убежища, Рим своей железной пятой попрал весь мир. Тогда Хаббакук Лал, старый морской волк и искусный навигатор, напомнил им о том, что тремя веками раньше Ганнон проплыл через врата Геркулеса к земле, где времена года перевернуты, золото растет, как цветы, на скалах, а на равнинах живут большие стада слонов. Все они читали отчет об этом плавании, написанный самим Ганноном на свитках и хранившийся в храме Баал-Гамон в Карфагене, теперь уничтоженном римлянами. Они вспомнили его рассказ о реке и большом озере, где его приветствовал добродушный желтокожий народ и где он выменивал на бусы и ткани золото и слоновую кость, и о том как он ждал там, пока починят корабли и вырастет урожай зерна.
«Хорошая земля, – писал он. – И богатая».
Так в первый год исхода Гамилькар Барка повел свой флот из пятидесяти девяти больших кораблей, по сто пятьдесят гребцов и воинов на каждом, на запад, между высокими воротами Геркулеса, а потом на юг в неизвестное море. Всего с ним отправилось девять тысяч мужчин, женщин и детей. Путешествие длилось два года, они медленно продвигались вдоль западного берега Африки. Им предстояло преодолеть тысячи трудностей и препятствий. Свирепые племена чернокожих, звери и болезни подстерегали на суше, мели и течения, ветры и штили – на море.
Через два года они вошли в устье широкой спокойной реки и, огибая отмели, плыли вверх по ее течению шестнадцать дней, пока не добрались до большого озера, о котором писал Ганнон. Высадились на дальнем берегу у подножия высоких красных каменных утесов, и тут Гамилькар Барка умер от лихорадки, подхваченной еще на гнилых землях севера.