Тогда я вытаскивал страницу из машинки, сминал и бросал в стенку. На свете нет более пустынного и сиротливого места, чем чистый лист бумаги, и меня пугало, как бы непослушные эмоции не помешали мне изложить факты и мои соображения в стройном порядке. Я говорил себе, что это реакция на ужасы путешествия на север, что меня глубоко беспокоит загадочное поведение Салли, что это просто страх перед неизбежным столкновением с научными противниками.
Я испробовал все уловки: заставлял себя не отрываться от машинки, пока не напишу 10 000 слов, вставал по ночам, чтобы избавиться от слов, заполонивших мой усталый рассудок.
Доклад оставался ненаписанным. Я вдруг замечал, что брожу как во сне по кабинету и полирую боевой топор, пока от его блеска не начнут болеть глаза, или перебираю струны гитары, сочиняя новую песню, и все эти песни оказывались печальными и траурными. Иногда я часами просиживал перед изображением белого царя, дремал или мечтал; иногда целыми днями бродил по утесам, не обращая внимания на солнце и жару, и часто мне казалось, что рядом кто-то есть, кто-то, похожий на птицу, движется, точно озорной эльф, на самом краю поля зрения. В другие дни я сидел один в тускло освещенном архиве, глубоко погрузившись в отчаяние, вспоминая выражение ненависти в прищуренных глазах Тимоти, устремленных на меня через сухое русло, где лежали мертвецы, и ни я, ни Тимоти не были тем, чем, казалось, всегда должны были быть: и в нем, и во мне скрывались неведомые темные глубины. Я вспоминал жестоко изуродованные тела маленьких бушменов, брошенные на съедение птицам, и собственный безумный крик, с которым расстреливал людей на белом песке речного дна. Не знаю, надолго ли затянулось бы мое уныние, если бы неожиданное открытие не дало ответ на множество загадок, заданных нам городом.
Ускоренная работа группы Элдриджа над свитками составляла разительный контраст моей апатии. Практика улучшила знание Салли языка, и по прошествии короткого времени она владела им так же свободно, как Элдридж. Даже Лесли теперь вносила заметный вклад в работу, а сам Элдридж методом проб и ошибок разработал наиболее надежный способ разворачивать и сохранять свитки и теперь много внимания уделял этой процедуре.
За завтраком – единственное в эти дни время, когда мы встречались, – Элдридж попросил меня возобновить перемещение кувшинов из архива в хранилище. По правде говоря, я ухватился за предлог не смотреть на чистые обвиняющие листы бумаги в своей пишущей машинке, а Рал обрадовался возможности прекратить свои бесплодные блуждания по холмам.
В прохладном мирном полумраке архива мы, работая в установленном порядке, фотографировали и отмечали точное положение каждого кувшина, прежде чем прикрепить к нему этикетку и внести в главный каталог. Работа была спокойная, говорил в основном Рал, у меня же сохранялась прежняя летаргия. Рал поднял с полки очередной сосуд и с любопытством всмотрелся в щель между стеной и рядом кувшинов.
– Эй! – воскликнул он. – А это что?
И я почувствовал, что моя летаргия спадает, как ненужная оболочка. С ощущением предзнания я подошел к Ралу и увидел ряд скрытых в нише маленьких прямоугольных кувшинов из той же глины. Я понял, что мы сделали еще одно крупное открытие, значительный шаг вперед в поиске древних тайн. Эта мысль, вполне законченная, возникла в моем сознании, как будто когда-то я просто спрятал эти маленькие кувшины, а теперь заново открыл их.
Рал принес дуговую лампу, чтобы лучше осветить нишу, и мы сразу заметили другую необычную особенность. Все видные нам кувшины были запечатаны, крышку к горлышку прикрепляла петля из золотой проволоки, а на глиняной печати было оттиснуто изображение птицы. Я наклонился и осторожно сдул пыль с рисунка на печати. Это был нахохленный гриф – традиционная птица зимбабвийской культуры, обычно вырезаемая из мыльного камня, – над солнечным диском с расходящимися лучами. Вид герба современной Родезии на печати бесспорно пунического происхождения возрастом в 2 000 лет поверг меня в шок: это было все равно что найти изображение льва и единорога с английского герба на саркофаге египетского фараона двадцатой династии.
Вид герба современной Родезии на печати бесспорно пунического происхождения возрастом в 2 000 лет поверг меня в шок: это было все равно что найти изображение льва и единорога с английского герба на саркофаге египетского фараона двадцатой династии.
Мы заработали так быстро, как только позволяла осторожность: фотографировали, прикрепляли этикетки к большим кувшинам, которые закрывали доступ к нише, а когда убрали их все, обнаружили, что за ними скрываются пять маленьких кувшинов. Мое волнение нарастало, надежда на большое открытие крепла. То, что кувшины спрятаны, печать на них – все свидетельствовало об их особом значении. Как будто я просто тянул время, дожидаясь этого открытия! Я воспрянул духом. Когда наконец нам удалось получить доступ к этим кувшинам, я сохранил за собой почетную обязанность снять их с полки, вопреки слабому протесту Рала:
– Но ведь я их нашел!
Балансируя на верхней перекладине стремянки, я подался вперед и попробовал поднять первый из них.
– Он застрял, – сказал я: кувшин даже не шелохнулся. – Наверно, прикреплен к полке. – И я еще больше наклонился, ощупывая пространство вокруг кувшина, желая понять, что его там держит. И удивился, ничего не обнаружив.
– Попробуйте другой, – предложил долговязый Рал, тяжело дыша мне в затылок. – Помочь?
– Слушайте, Рал, если вы не отодвинетесь, я задохнусь.
– Простите, доктор, – пробормотал он, отодвигаясь на четверть дюйма.
Я потянул к себе следующий кувшин и обнаружил, что и он надежно прикреплен к полке; остальные три тоже.
– Странно, – сказал Рал, и я вернулся к первому кувшину. Поставив локти на край полки, я начал поворачивать кувшин против часовой стрелки. Потребовалось напрячь все силы, и мышцы на руках у меня вздулись, прежде чем кувшин поддался. Он придвинулся ко мне на дюйм, и я сразу понял, что его удерживало не какое-нибудь крепление, а собственный огромный вес. Он был в пятьдесят раз тяжелее кувшинов, вдвое больших по размерам.
– Рал, – сказал я, – в конце концов тебе все-таки придется мне помочь.
Вдвоем мы придвинули кувшин к краю полки, потом я взял его на руки, как новорожденного, и спустил вниз. Позднее мы установили, что он весил 122 фунта – и это при том, что размером он был с большую бутылку шампанского.
Рал помог мне осторожно поместить его в фибергласовую корзину – их мы применяли для переноски кувшинов. Мы взялись за ручки и понесли корзину по архиву, в туннель, мимо охранника, к выходу. Я с удивлением увидел, что уже стемнело и в отверстии над изумрудным бассейном горят звезды.
Разница в росте мешала нам нести корзину, но мы торопливо прошли по туннелю и направились к лагерю. Я обрадовался, увидев, что свет в хранилище все еще горит. Когда мы с Ралом внесли свою драгоценную ношу, остальные даже не подняли головы.
Я подмигнул Ралу, и мы отнесли корзину к главному рабочему столу. Загораживая обзор спинами, мы вынули кувшин из корзины и водрузили посреди стола. Потом я повернулся к остальным троим, не отрывавшимся от работы.
– Элдридж, не хотите кое на что взглянуть?
– Минутку. – Элдридж через увеличительное стекло всматривался в расстеленный свиток, и мы с Ралом терпеливо ждали, пока он отложит стекло и поднимет голову. Как и я, он среагировал мгновенно. Блеснули очки, розовая краска залила лысину, как свет зари – купол Тадж-Махала. Гамильтон быстро подошел к столу. – Где вы его нашли? Сколько еще таких? Он запечатан. – Дрожащей рукой он коснулся глиняной печати.
Его тон насторожил женщин, и они почти бегом направились к нам. Мы почтительно обступили кувшин.
– Откройте его, – нарушила краткое молчание Салли.
– Пора ужинать, – заметил я, взглянув на часы.