Ей казалось, что теперь она уже не сможет никогда поднять плечи. Такие они стали тяжелые, будто на них обрушился весь этот мир.
Она не кончилась, просто… остановилась. Потому что, если нет никакого смысла двигаться дальше, движение будет хаотичным и бессмысленным. Тогда зачем?
Принимать участие в «броуновском движении молекул» Мышке не хотелось.
Она услышала за своей спиной смех и машинально обернулась. На нее смотрели сузившиеся глаза этой девицы — она даже не знала, как ее зовут. Просто часто видела, но сейчас остолбенела, почти забыв все, о чем только что думала. Эта девица ее ненавидела. Мышке даже захотелось подойти и спросить почему. Ведь они даже никогда не разговаривали… Но она вспомнила про хаотичность движения и поняла — ненависть тоже хаотична. И ненавидят ее просто так. Потому что она, Мышка, есть на белом свете.
Девица была страшная — коренастая, с плохой кожей и узкими глазами непонятного цвета. Да и кавалеры ее тоже были страшными. Одного из них, Костика, знала вся школа — его отец был каким-то мелким партийным чинушей, что, впрочем, не мешало Костику постоянно напоминать всем о величии его папика. С Костиком никто не рисковал связываться. Сам Костик был сморщенный, как усохший пенек. Галка как-то с ужасом в голосе сказала, что он колется. Оттого и похож на компрачикоса из банки алхимика. Третий в этой компании был Мышке совсем неизвестен. Он просто стоял, не смеялся, а смотрел на Мышку — пристально, сквозь нехороший прищур, периодически выпуская в воздух клубы дыма. Был он невысокого роста, в темной куртке, и впечатлительной Мышке тут же пришло в голову сравнение с бесом, который собирался искушать святого Антония. Стоит, гад, и примеривается…
Он что-то тихо спросил у девицы — ах да, вспомнила Мышка, кажется, ее зовут Лена.
Девица вытаращилась на него и неожиданно визгливо расхохоталась.
— Да она убогая, — услышала Мышка. — Ты чего, Витек, охренел?
Мышка невольно вздрогнула, тем самым показав, что обидные слова, произнесенные нарочито громко, достигли ее ушей.
Витек же сделал шаг в ее сторону. Она попыталась успокоиться, чтобы не убыстрять шаг, и даже умудрилась справиться с неприятным ощущением собственной трусливости. Он приближался.
Мышка не видела, что он приближается, но чувствовала это. Ей очень хотелось побежать, но она понимала — именно этого от нее добиваются. Именно этого от нее ждут. Именно этому будут рады.
«Не дождетесь!» — нахмурилась она.
— Краснова, как хорошо, что я тебя встретила! На ловца и зверь бежит! Привет, Леночка, почему не на уроке? Краснова, пойдем быстрее, не засыхай!
Рука легла на ее плечо и потащила внутрь, в школу. Вздох облегчения чуть не вырвался из Мышкиной груди. Она даже не успела понять, зачем понадобилась местной «комсомольской богине» Тане, но была ей благодарна.
А Таня уже заглянула в ее класс, моментально отпросила Мышку с урока и, теперь быстро цокая каблуками фирменных туфель, поднималась на самый верхний этаж, стопроцентно уверенная, что Мышка покорно плетется сзади.
Оказавшись в комнате, она наконец посмотрела на Мышку.
— Так, — сказала она без лишних предисловий. — Ты пишешь стихи.
— Откуда вы знаете?
— Сорока на хвосте принесла, — хмыкнула Таня. — Новая директриса… Ты, кстати, в курсе, что у нас новая директриса?
Мышка в курсе не была, но на всякий случай кивнула.
— Так вот, новая директриса у нас тетка с идеями… Ей понадобилась духовная жизнь. Говорит, у нас застой. Так что ты будешь принимать участие в поэтическом турнире. Раз ты пишешь стихи…
Мышка нахмурилась.
— Я…
— Ничего страшного, — успокоила ее Таня. — Не думаю, что у нас тут все Евтушенки…
— Слава богу, я не он, — сказала Мышка. — Я не люблю…
— Я его тоже не люблю.
А кого ты любишь?
— Бодлера, — тихо сказала Мышка. — Я люблю Бодлера. И одно стихотворение Эмиля Верхарна. Я не знаю, почему я их люблю. Так получилось…
Таня посмотрела на нее с интересом и тут же тряхнула головой:
— Ну и ладно, Бодлер так Бодлер… В общем, ты будешь принимать участие в этом самом турнире. Говорят, ты оригиналка, так что директрисе наверняка понравишься.
— Но я не хочу! — выпалила Мышка.
— Чего ты не хочешь?
— Не хочу принимать участие в этом вашем турнире! Мои стихи никому не понравятся!
— Зачем же ты такие пишешь?
— Потому что…
Она невольно осеклась. Ну как ей объяснить, что она их даже не записывает? Просто иногда думает в стихах… Просто думает. Так легче думается… Ей показалось, что единственный человек, который мог бы это понять, стал таким далеким, и ей захотелось закричать от боли, потому что сама была виновата. Все испортила…
Она уже приготовилась. Даже попыталась найти Понятные слова, но стоило ей поднять глаза, как все слова растаяли. Она и сама удивилась собственной немоте, постигшей ее, как тяжелое заболевание. Внезапно.
Таня смотрела на нее теперь холодно и властно.
— Так вот, — тихо проговорила она. — Можешь не хотеть дальше. Но на твоем месте я бы все-таки согласилась. Не в твоем положении фордыбачиться. Поняла?
Мышка отчаянно хотела возразить ей, сказать, что никто не заставит ее делать то, чего она не хочет, но тут в голову пришла простая и ясная мысль. Хотите? Получите…
— Хорошо, — кивнула она и улыбнулась. — Я буду участвовать…
Она развернулась, шагнула к выходу. На секунду обернулась.
Таня сидела озадаченная. По ее виду Мышке было ясно — она уже начала подозревать, что настаивала зря. Но пока еще успокаивала себя, пытаясь внушить, что эта странная девчонка не в состоянии выкинуть фортель, причинить ей, Тане, какие-то неудобства. Слишком мала… И трусиха.
— Турнир послезавтра! — крикнула она ей вслед.
Мышка ничего не ответила. Просто вышла, плотно закрыв за собой дверь.
— И впрямь чумная какая-то, — недоуменно пожала Таня плечами.
* * *
Он шел не разбирая дороги и даже не заметил, как посерело небо. И когда первые капли дождя щелкнули его по щеке, подумал: «Словно небо нашло способ дотронуться» — и вдруг почувствовал себя… счастливым. Ощущение было странное, и сначала он вообще не понял, что с ним произошло. Просто губы сами растянулись в улыбке. Просто серость неба впервые действовала не угнетающе, а наоборот, ему стало уютно и спокойно. Более того, его не раздражал окружающий пейзаж с этим нескончаемым грязно-розовым заводом, и люди, одетые одинаково, в серо-черное, показались ему не бесформенной массой, материалом для лепки в чьих-то бездарных руках, а такими же, как он сам. Просто более несчастными, чем он, потому что были покорны чьей-то злой воле и только ночью, осмелев в темноте, задавали себе вопрос: что делают с их жизнью? Почему они позволяют это делать с ними? Почему их единственная жизнь должна быть для чего-то? Для кого-то? Для чьего-то удобства? Почему они отныне не твари Божий, а просто — твари?
Он и сам не знал, почему вдруг впервые за его двадцать шесть лет он почувствовал, как это верно — братья. Сестры. Все. Просто братья. Просто сестры. Совсем не враги. Просто такие же заблудившиеся. Такие же осиротевшие.
И на душе стало тепло. Причину этого он нашел сразу, почти не затрудняясь.
Мышка…
Ее присутствие в этом вот мире делало его симпатичным. Как будто ею, Мышкой, этот мир оправдывался перед Богом. И — перед ним тоже…
Он пошел дальше, на сей раз медленно, чтобы сохранить в душе это ощущение и… Мышку, как будто от быстрой ходьбы это его счастье могло расплескаться. И еще он понял — все просто. Он не станет ничего придумывать. Он не станет. Все в руке Божией.