Аким -- закадычный друг братана -- уехал в Енисейск вербоваться в
лесопожарники и, как я догадался, решил "разменять" подъемные, потому что не
любил таскать за собою какие-либо ценности. Я коротал время возле поселка, на
галечном мысу, названном Карасинкой -- хранились здесь цистерны с совхозным
горючим, отсюда название, -- таскал удочками бойких чебаков и речных окуней,
белобрюхих, яркополосых, наглых. Шустрей их были только ерши -- они не давали
никакой рыбе подходить к корму. Днем мы купались и загорали под солнцем,
набравшим знойную силу, лето в том году было жаркое даже на Севере и вода,
конечно, не такая, как на Черном море, но окунуться в нее все-таки возможно. По
причине ли сидячей работы, оттого ли, что курить бросил, тетки уверяют -- в
прадеда удался, прадед пузат был, -- тучен я сделался, стеснялся себя такого и
потому уходил купаться подальше от людей. Стоял я в плавках на мысу Карасинке,
не отрывая взора от удочек, услышал: -- Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Это скоко продуктов ты,
пана, изводис?! Вот дак пузо! Тихий узас! По Енисею на лодке сплывал паренек в
светленьких и жидких волосенках, с приплюснутыми глазами и совершенно
простодушной на тонкокожем, изветренном лице улыбкой. По слову "пана", что
значит парень, и по выговору, характерному для уроженцев нижнего Енисея, я
догадался, кто это. -- А ты, сельдюк узкопятый, жрешь вино и не закусываешь, вот
и приросло у тебя брюхо к спине! Парень подгреб лодку к берегу, подтянул ее,
подал мне руку -- опять же привычка человека, редко видающегося с людьми,
обязательно здороваться за руку, и лодку непременно поддергивать -- низовская
привычка: при северном подпружном ветре вода в реке прибывает незаметно и лодку
может унести. -- Как это ты, пана, знас, што я сельдюк? -- Рука сухожильная,
жесткая, и весь "пана" сухощав, косолап, но сбит прочно. -- Я все про тебя знаю.
Подъемные вот в Енисейске пропил! Аким удивленно заморгал узенькими глазками,
вздохнул покаянно: -- Пропил, пана. И аванец. И рузье... -- Ружье?! За пропитое
ружье раньше охотников пороли. Крестьянина за лошадь, охотника за ружье. -- Кто
теперь пороть будет? Переворот был, свобода! -- хохотнул Аким и бодро
скомандовал: -- Сматывай поживее удочки!.. И вот мы катим по Енисею к незнакомой
речке Опарихе. Мотор у братана древний, стационарный, бренчит громко, коптит
вонько, мчится "семь верст в неделю, и только кустики мелькают". Опять же, нет
худа без добра и добра без худа -- насмотришься на реку, братца с приятелем
наслушаешься. Зовут они себя хануриками, и слово это звуком ли, боком ли каким
подходило к ним, укладывалось, будто кирпич в печной кладке. Аким сидел за рулем
-- в болотных сапогах, в телогрейке нараспашку, кепчонку на нос насунул, мокрую
сигаретку сосал. Коля тоже в сапогах, в телогрейке и все в той же вечной своей
кепчонке-восьмиклинке, которая от пота, дыма и дождей, ее мочивших, сделалась
земляного цвета. Под телогрейкой у Коли пиджачишко, бязевая рубаха -- привычка
охотников и рыбаков: на реке, в тайге, в лодке быть "собранным" -- плотно одетым
в любое время года. Брат узенько лепился на беседке посреди длинной лодки, мы с
сыном против него, на другой. Громким голосом, рвущимся из-за шума ли мотора,
из-за перебоев ли в дыхании, Коля повествует об охотах, рыбалках и приключениях,
изведанных ими. Знакомы они с Акимом еще с Игарки. Дружок и в Чуш притащился
следом, живет в доме Коли, и хотя Коля и одногодок "пане", однако хозяин женатик
и потому журит Акима, и тот "слусается товарисса", если трезвый. Слушая Колю,
сын мой уже не раз падал со скамейки. Аким у руля одобрительно улыбался,
понимая, что речь идет о них.
Аким у руля одобрительно улыбался,
понимая, что речь идет о них. ...За Опарихой, непроходимой для лодки, есть речка
Сурниха, по которой осенью, когда вздует речку, можно где волоком, где шестом
подняться километров на двадцать, а там рыбалка-а-а! Забрались парни в глубь
тайги, на Сурниху. Устали до того, что ноги подламываются. Но Аким все равно не
удержался, перебрел на порожек, лег на камень, долго глядел в воду, потом удочку
забросил. Только забросил, тут же хариуса поднял, темного, яркоперого.
"Пор-р-рядок!" -- заорал. Ну а друг разве утерпит! И давай они шуровать, не
поевши, не поспавши. Забросят и подымут, забросят и подымут то хариуса, то
ленка. В азарт вошли, про все забыли, а ведь опытные таежники -- знают: сперва
отаборись, разбей стан, устройся, и тогда уж за дело. Чего на скорую руку,
тяп-ляп сделаешь, тяп-ляп и получится. Когда "попробовать" решили, вынули туесок
с червями, взяли с собой только по щепотке, что она, щепотка-то, при таком клеве
-- была и нет! -- Колька! -- крикнул Акимка с порога, рыбачивший пониже его, в
кружливом пенистом омутке. -- Черви кончились. Во берет! Сходи, позалуста!
Оставив удочку с жилкой ноль шесть и двумя пробками, чтоб было видно, когда
заклюет, братан подался к брошенным под кусты манаткам. Цап-царап -- в туеске ни
одного червяка! В тайге их не найти -- мох, сырь, местами мерзлота, какой тут
червяк выживет? Значит, накрылась рыбалка! Накрылись труд и старания. Валидол
сосал, глаза на лоб лезли, когда тащил лодку по речке, и вот крах жизни. --
Акимка, падла! Кто-то всех червей спер!.. -- Сто ты, сто ты, пана! -- взревел
Акимка и запрыгал по камням к берегу, поскользнулся, упал в речку, начерпал в
сапоги. Туесок он тряс, щупал, лицо в него засунул -- нету червей. У Коли от
потрясения губы почернели. -- Сто же это! Сто же это! -- чуть не плача, повторял
Акимка. -- Озевали нас! Кержаки озевали! Дружишь с имя, привечаешь... -- И вдруг
Акимка смолк, увидев на пеньке черного дятла -- желну. Сидит, клюв чистит.
Дальше еще один -- клиноголовики, муж с женой, видать. Такие оба довольные.
Почистились, дремать пробуют после обеда. Еще с речки слышал Акимка, как они
перекликались тут, квякали озабоченно, потом на весь лес стоном стонали -- песня
у них такая -- напировались, весело им. "А-а, живоглоты! Поруху сделали! Теперь
тувалет!" -- Аким сгреб ружье и картечью в дятла. Близко стрелял, отшибло бедной
птахе голову. Вторая желна застонала, запричитала на весь лес, черно умахивая в
глубь тайги. Акимке мало, что расшиб из ружья птаху, он еще схватил дятла за
крыло и шмякнул его в воду, как тряпку. Коля замахал руками, замычал, валидолину
выплюнул и бултых в речку следом за дятлом. "Все! -- ужаснулся Аким. -- Спятил
кореш!" Хотел бросаться спасать его, но Коля где плавом, где бродом догнал
дятла, выловил и на берег, повторяя: -- Вот оне! Вот оне!.. Акимка глянул:
черви, будто из копилки, вылезают из дятла и разбежаться метят. Другую желну
Аким долго караулил, выставил туес на пенек. Явился разбойник, не запылился.
Аким прибил дятла аккуратно, да в брюхе прожоры от червей мало что осталось.
Попробовали рыбачить на птичьи потроха. Хариус, особо ленок брал безотказно, и
наловили друзья два бочонка отборной рыбы. На всю зиму обеспечились, однако с
тех пор рот в лесу не открывали и червей берегли пуще хлеба. ...Долго ли,
коротко ли мы плыли, и привез нас моторишко к речке Опарихе, отстучал,
отбренчал, успокоился, пар от него, перекаленного, горячий валит, водой брызнули
с весла -- зашипело. Аким в который раз предлагает уйти на Сурниху. Но мне
чем-то с устья приглянулась Опариха, главный заман в том, что людей на ней не
бывает -- труднопроходимая речка.